Записки военного альпиниста. От ленинградских шпилей до вершин Кавказа 1941–1945

Три бомбы разорвались за моей спиной неподалеку от собора. Обдало жаром, во рту появилась горечь. И вслед за тем оглушило мощным взрывом. Это взорвалась бомба рядом с усыпальницей под шпилем. Горячая воздушная волна потащила меня вверх-назад от шпиля. Ослепленный пламенем взрыва, я ощутил себя в свободном полете. Взрывной волной меня болтануло маятником метров на шесть. Волна ослабла, и я стал падать вниз-вперед, рывок, как при раскрытии парашюта, трос натянулся, и я стремительно начал приближаться к шпилю. По ту сторону шпиля я увидел встревоженные глаза Алоиза. Но он ничем не мог помочь в это мгновение. Удар был неизбежен. Пытаясь самортизировать, я инстинктивно выставил вперед руки и ноги. Тем не менее встречный удар был сильным. В глазах потемнело, и, теряя сознание, я стал проваливаться в бездонный темный колодец.

Когда пришел в себя, ощутил руки Алоиза, вытиравшего кровь с моего лба. Нас медленно спускали на тросах к верхней колокольне. У лебедки приняли двое солдат-помощников. Голова гудела, в ушах стоял звон, тело отяжелело. Хотелось тишины, покоя. Хотелось вечно висеть без движения в парашютных лямках. Алоиз сделал мне перевязку…

Новый год неожиданно встретили на крейсере «Киров». Нас пригласили в гости моряки, подвозившие снаряды зенитчикам Нарышкиного бастиона. Жуковский представил командиру корабля всю нашу бригаду, рассказал о высотных маскировочных работах, об архитектурных памятниках города.

Больше всего нам, голодным и промерзшим, запомнился торжественный ужин: серые макароны по-флотски, квашеная капуста, репчатый лук. Из НЗ выделили гостям по 100 граммов водки, а девушкам – по плитке шоколада. Помню, как Жуковский разговаривал с командиром корабля, а тот расспрашивал его о нашей работе. Помню доброе братское отношение и внимание к нам старшин и офицеров. Должно быть, что-то еще происходило вокруг, но все остальное вытеснила из моей памяти каша – обыкновенная пшенная, рассыпчатая, крупинка к крупинке, мягкая. Такую можно приготовить только в русской печи. С маслом! Это было счастье! Большая глубокая миска счастья! Все вокруг для меня перестало существовать – я ел кашу. Никогда до этого и никогда после я не испытывал ничего подобного. Можно ли было запомнить что-либо еще, кроме такой еды?

Командир крейсера провозгласил тост: «За героических защитников Ленинграда, за нашу Победу! За то, чтобы сорок второй год стал годом разгрома фашистов у стен Ленинграда!»

С нашими нагрузками нам, конечно, не хватало еды. Одолевала цинга: я видел, как доходит Алоиз, ему становилось все хуже и хуже. Не знаю, почему один слабеет раньше, другой – позже, видимо, сыграла роль рана, полученная Алоизом на финской войне. Я понимал, что он уже не вытянет.

3 января в собор приезжал представитель митрополита Ленинградского и Ладожского Алексия. Он спросил нас, можем ли мы принять митрополита, когда ему удобно приехать, чтобы не отрывать нас от работы. Все это выглядело неправдоподобно, но он успокоил нас и заверил, что митрополит интересуется нашей работой и хочет с нами встретиться. Такой честью, оказанной нам, мы были, признаюсь, удивлены. Договорились на 5 января.

Наш сторож Сергей Максимович Ярошевич накануне встречи с митрополитом весь день провел на галерее под куполом собора, где поставил силки на голубей. В городе давно переловили всех птиц. В Петропавловке же они еще попадались в силки сторожа. В такие дни мы просыпались от аромата голубиной похлебки. Если бы не этот приварок Максимыча, вряд ли у нас хватило бы сил подниматься на шпиль. Максимыч, человек глубоко верующий, собирался достойно встретить владыку.

Мы ожидали Алексия в указанное время на паперти. Из подошедшей к входу в собор автомобиля эмочки вышел высокий стройный человек с монаршей осанкой. Это был митрополит. Мы поздоровались с гостем за руку и, не зная о чем говорить, неловко замялись. Максимыч быстро припал к руке владыки, встал за его спиной и замер, поедая его глазами.

– Пойдемте к нам, – предложил Алоиз, – чего тут на ветру мерзнуть.

Максимыч всплеснул руками и бросился вперед открывать дверку в нашу каморку. Протиснувшись в нее, все сели на топчан. Митрополит оглядел наше сумрачное жилище.

– Тепло тут у вас, хорошо. – Заметил спальные мешки в углу. – И спите здесь? – Он огладил волнистую бороду, посмотрел на наши развешанные по стенам веревки, тросы, обвязки и инструменты. – Благое дело творите, благое – Божию красоту и память нашу от погибели спасаете.

Он вновь провел ладонью по бороде, а когда убрал руку, то из-под открывшегося мехом подбитого борта шубы ярко блеснул массивный крест. И рядом с ним, точно слабый отблеск, – орден Трудового Красного Знамени.

Мы с Алоизом, должно быть, рты открыли, так ошеломил нас вид ордена на груди митрополита.

– Из Смольного еду, – сказал Алексий, перехватив наши взгляды. – Удостоен чести высокой награды. Не мне одному, но в моем лице всей епархии орден сей. За посильную помощь Красной армии в ее тяжелой борьбе с врагом.

Он помолчал и, видимо удостоверившись в нашей полной обескураженности, пояснил: