Записки военного врача

— А где ты сейчас? Откуда говоришь?

— Из Ленинграда…

— Понимаю. Я тебя увижу?

— Приду, поговорим…

Вечером мы встретились. Широкоплечий Марков в бурках, полушубке. Серая заячья шапка-малахай. Рукавицы. Лицо похудевшее, но, как всегда, добродушное.

— Что ты так смотришь? Я или не я?

— Ты, конечно. Но…

Передо мной не Сеня, а комиссар партизанского отряда моряков Балтики. Завтра в Смольном будет получать орден Красного Знамени. Он рассказывает о борьбе партизанского отряда моряков Балтийского пароходства. Многие ранены: второй помощник капитана Чигиринский, старший механик Злобин, матрос Дмитриев.

— Арутюнова помнишь? — спрашивает Марков.

— Жоржа? Еще бы!

Я знал Георгия Матвеевича Арутюнова, ресторатора турбоэлектрохода «Балтика». Аккуратно подстриженные волосы, пружинистая походка и присущая кавказцу жестикуляция. Он был жизнелюб, верный, приветливый и внимательный товарищ. Осколок снаряда сразил Арутюнова.

Мы продолжаем беседу.

— Вот ты говоришь: война изменила людей, — продолжает ходить по ординаторской Марков. — Это не совсем точно. Очевидно, война выявила скрытые черты характера, о которых сам человек и не подозревал. Жорж, судовой ресторатор, становится партизаном, закладывает взрывчатку, обезвреживает мины, выводит из строя связь… Идет на смелое дело. Без оглядки!..

— Сеня, а как ты узнал, что я в этом госпитале?

— Гриша Вольперт сказал. Он ведь у тебя лежал? Кстати, Григорий награжден орденом Красной Звезды. Он начальник штаба партизанского отряда. Завтра ему тоже вручат орден.

— Почему же он не пришел?

— После ранения ему тяжело ходить…

Григорий Вольперт — инженер Балтийского пароходства — был ранен на Невской Дубровке, доставлен в наш госпиталь 30 сентября и выписан в конце ноября в часть «по собственному желанию», как было записано в журнале госпитальной медицинской комиссии.

— Григорий лежал в «морской палате», — говорю я. — Есть у нас и такая.

— В «морской»? — встрепенулся Марков. — Наши там еще есть?

— Двое.

— Надо навестить…

В «морской палате» Марков рассказывает раненым о смелых рейдах балтийцев за линией фронта, по вражеским тылам.

— Земля там — крестьянская, леса — партизанские, шоссе — немецкое, а власть — советская!

Он рассказывает о взрывах мостов, аэродромов, гитлеровских эшелонов, о разрушениях телефонной и телеграфной связи и многое другое.

— Горит у них земля под ногами…

— Кирпициней по бациней! — громко смеется староста палаты, по-детски закинув голову.

Вернулись в ординаторскую. Отпраздновали награду Семена Николаевича — выпили по три стакана горячего чаю. Это было кстати: в госпитале холодно.

На двоих был кусок сахару, который Марков извлек из противогаза. Вынув из кожаных ножен финку, Сеня расколол кусок на четыре части…

Ночь. Провожаю друга до набережной Невы. Всполохи прожекторов. Мороз пробирает до костей. Хрустит снег под ногами.

Марков время от времени светит себе под ноги карманным фонариком.

— Ну, Сеня, прощай! Живы будем — увидимся… Ты куда сейчас?

— Разрешено навестить семью.

— Где она?

— В Парголове. А твоя?

— Эвакуирована в Омскую область. А после семьи ты куда?

— Туда, куда нужно, Сусанин сказал. Понимэ?

— Чую!

У Дворцового моста мы пожали друг другу руки…

В новогоднюю ночь…

сли смотреть правде в глаза, то надо прямо и откровенно сказать — для госпиталя наступили поистине трагические дни: нет хлеба, нет света, нет тепла. Дрова на исхода. На улице — тридцатиградусные морозы. Немыслимое испытание в борьбе за жизнь раненых.

В такой обстановке заболел Ягунов. У него паратонзиллярный абсцесс — нарыв в горле.

Последний день декабря. Через несколько часов — Новый год. Зашел навестить Ягунова. В кабинете пахнет сыростью, лекарствами.

— Чайку сейчас согреем, — хлопотал Савицкий около Ягунова, напоминая заботливую няньку.

Выхожу на улицу. Щедрая луна, которую блокадники ненавидят: в лунную ночь чаще бомбят город. Но сейчас вокруг тихо. Казалось, город оцепенел от холода.

Поздним вечером в приемной начальника госпиталя Савицкий тяпкой разламывал какой-то ящик, бросая топливо в печку. Она дымила.

— Организуем здесь концерт самодеятельности. Новогодний, — говорит Петр Устинович.

— Концерт? В такую пору? — Это было так неожиданно, что я вначале не понял: шутит Савицкий или говорит всерьез.

— Да, концерт, — повторяет он. — А ты что… смотришь, словно воробья проглотил? Жизнь!

Концерт начался в одиннадцатом часу. Укутанный одеялом, в каталке, около печки сидит больной Ягунов. На пианино мерцают две коптилки, скудно освещая аккомпаниаторшу, чуть подальше, в темном, холодном и неуютном «зале» сидят зрители. В пальто, шинелях, полушубках, ушанках. Конферансье Савицкий представлял участников концерта самодеятельности.

— Темно! — крикнули в «зале». — Плохо видно!

— У кого есть карманные фонарики, прошу осветить сцену! — не растерялся конферансье. — Я прочту поэму Джамбула «Ленинградцы, дети мои!».

Нашлись и певцы. Аккомпанировала буфетчица второго отделения Ольга Дмитриевна Дашкова.

— Не торопитесь, пожалуйста, со сменой артистов! — просила Ольга Дмитриевна. — Не успеваю дыханием согреть пальцы.