Записки военнопленного

— Его нет, уехал на суд, — ответил я и спортсмены ушли.

День продолжался.

Мы посмотрели по телевизору пресный выпуск новостей, сыграли пару шахматных партий и уже подумывали о том, чтобы приступить к приготовлению обеда, как вдруг дверь открылась. На пороге стоял оперативник Стебенёв жестом руки зовущий меня на выход. Одно только лицезрение физиономии Стебенёва, причинившего мне столько проблем, могло надолго испортить настроение, а от приглашения вдобавок куда-то с ним идти на меня мигом нахлынули нехорошие предчувствия. Забегая вперёд, скажу, что ожидание неприятностей оправдалось.

Стебенёв довёл меня до узкого протяжённого тоннеля соединяющего под землёй первое и второе здания-креста. С левой стороны здесь был маленький проход, ведущий к переплетенью коммуникаций и непонятного назначения помещениям, словно вырубленным в бетонной толще подвала. В крохотной комнатушке, где едва помещались два стула, и стол сидел Георгий Бойко.

Он выглядел немного странно. Кожаная жилетка одетая поверх тёмной рубашки с широким рукавом, чёрные слаксы, туфли-лодочки + черноглазое монголоидное лицо делали его похожим на цыгана из телесериала. Но в отличие от внешнего вида, его намерения не имели ничего забавного.

Дав понять, что сегодняшняя встреча носит мирный характер, Бойко без лишних промедлений предложил мне сделку. Она касалась обвинения руководителя питерской националистической организации «Blood & Honour» («Кровь и Честь») в создании экстремистского сообщества и разжигании межнациональной вражды с использованием СМИ. Обвиняемый Алексей Б. был моим давним знакомым, и последний год мы круто конфликтовали, едва не перейдя к силовому противостоянию. Бойко знал о нашей ссоре и поэтому рассчитывал на моё согласие дать свидетельские показания против Алексея. В противном случае я рисковал сам стать обвиняемым по делу «В&Н» и получить, таким образом, добавку к ещё не назначенному сроку наказания в виде 3–4 лет тюрьмы.

По-своему оперативник рассудил правильно: неприязненные личные отношения вместе с нежеланием нести уголовную ответственность ещё по одному делу могли побудить меня к принятию сделки. Таким путём я уходил от уголовного преследования, приобретая статус свидетеля и заодно удовлетворяя чувство мести, мог создать серьёзные неприятности Алексею Б. Однако Бойко не осознавал самого главного: несмотря на конфликт, Алексей был моим товарищем, образно говоря, мы с ним стояли по одну сторону баррикад, тогда как Бойко находился на противоположной. Дать против него показания означало совершить грех предательства — куда более тяжкое преступление, чем записанные в уголовном кодексе. Уголовник, связанный с подельниками одними только лично-эмоциональными и материальными отношениями, оказавшись на моём месте, не стал бы долго раздумывать и принял выгодное решение. Я так поступить не мог.

— Я не могу дать показания, — сказал я, вызвав недоумение Бойко, — это невозможно.

— Ты, наверное, не понял. Ты ничего не потеряешь, будешь свидетелем. Понимаешь, сви-де-те-лем, — взорвался оперативник. — По тому делу за всё ответит Б… Помогаешь утопить его на суде и остаёшься чистым! Неужели ты хочешь разделить с ним ответственность? Тебе что своих статей не хватает?!

— Вопрос исчерпан, — отрезал я, и недоумение Бойко переросло в злость. Его лицо потемнело; он не мог выговорить ни слова. Обречённая на успех оперативная комбинация распалась. Пришёл Стебенёв и, оценив ситуацию, занялся любимым делом — угрозами.

— Мало ты покатался по Крестам, мало… А может его ещё прокатить? — спросил он убоповца, тот пожал плечами. Я был в их полной власти, и нисколько не стесняясь моего присутствия, они обсуждали карательные меры, как не стеснялись бы предназначенного для бойни быка, обсуждая рецепты изготовления говяжьих котлет.

— Вроде ему жить надоело, — сказал Стебенёв, нехорошо ухмыльнувшись. — Не пора ли тебе перерезать вены и освободить мир от своего присутствия? — обратился ко мне.

Я хранил равнодушное молчание. Поняв, что чего-либо добиться от меня не получится, опера «махнули рукой» и, вызвав младшего инспектора, отправили меня обратно.

На душе лежал горький осадок. Угрозы оперов я не воспринял всерьёз, но к мыслям примешивались нотки отчаяния. Я стоял в самом начале необозримого пути ведущего к свободе — тревожного пути с ежеминутно подстерегающей опасностью. Я был пленён и враги сколько угодно могли издеваться надо мной, бить и унижать, превращать в человеческую пыль, в ничто. Для стражников системы я и был пылью, и осознание абсолютной бесправности тяжким грузом ложилось на плечи, рождая гнетущую неуверенность в завтрашнем дне. Заключённый, чем мог я ответить на террор облечённых властью государственных служащих? Права человека здесь были меньше пустого звука — они представлялись инопланетными понятиями. Как в космической чёрной дыре под чудовищным давлением теряют силу законы физики, так и в концентрационном пространстве тюрьмы человеческие законы больше не охраняют людей пленённых не знающей жалости государственной системой.