Записки жандарма

Сазонов, которому тогда было двадцать пять лет, сын богатого купца, окончил Уфимскую гимназию и в 1901 году был исключен за беспорядки из Московского университета. В 1902 году он был привлечен к дознанию за участие в революционной организации в Уфе и сослан на пять лет в Якутскую область, откуда скрылся за границу, где и вошел в боевую организацию. За убийство министра он был сослан на каторгу, где покончил самоубийством.

Получив телеграмму об убийстве министра, я задержался с отъездом. Я повидался с сотрудниками и убедился, что Киев к убийству непричастен. Послав телеграмму о том в департамент, я уехал в отпуск. Но не прошло и недели, как меня вернули с Волги телеграммой, которая говорила о причастности к убийству Плеве именно Киева.

Оставив жену, я помчался к месту службы. Оказалось следующее. После увольнения Зубатова, в департаменте полиции вошел в большую моду прежний сотрудник-марксист, потом чиновник, Михаил Иванович Гурович, из евреев. Журнальный мир знал его по «Началу». Для конспирации он надел темные очки и из рыжего перекрасился в жгучего брюнета, что подало повод дружившему с ним ротмистру Комиссарову [149] спросить его однажды в гостинице, где тот жил: – «А что, Михаил Иванович, вы и голову свою выставляете для чистки ежедневно за дверь с сапогами?» Они поссорились и долго не разговаривали.

Гурович был болтлив, считал себя знатоком по всем социальным вопросам, но определенного мнения не имел ни по одному из них. В портфеле у него всегда было наготове несколько докладов на злободневные темы и за и против. Какого взгляда держится начальство, тот доклад и подается. Так говорили. Товарищ министра внутренних дел генерал Валь очень благоволил к нему и считал его серьезной величиной.

Вот этот-то Гурович после убийства Плеве принял какое-то участие в розыске около раненого Сазонова. Он слушал бред Сазонова, сидя около его кровати. В бреду он разобрал некое имя и решил, что то был некий господин X. из Киева. Киевлянина того арестовали и в кандалах доставили в столицу. Но вышел конфуз. Киевлянин тот, хотя и принимал участие в работе, но доказал полную невиновность в деле Плеве, и был освобожден. Таково было усердие Гуровича.

Но в то время как власти метались, разыскивая главных виновников убийства в Петербурге, главный его организатор – Азеф справлял свой триумф в Швейцарии. В день убийства он находился в Варшаве, ожидая телеграммы о результатах покушения. Узнав об убийстве, он в тот же вечер выехал в Вену, откуда и послал Ратаеву какую-то пустую телеграмму, устанавливающую, однако, его алиби.

Из Вены Азеф проехал в Швейцарию, где под Женевой происходил в то время съезд заграничной организации партии социалистов-революционеров [150]. Азеф был встречен как триумфатор. Сама «бабушка» русской-революции, ругавшая его за глаза «жидовской мордой», поклонилась ему по-русски до земли. Бывшие же на съезде эсеры справили убийство Плеве такой попойкой, что дело не обошлось без вмешательства полиции.

В это же лето ушел на покой вследствие тяжкой болезни киевский генерал-губернатор Драгомиров. Мне было его искренно жаль. При нем в городе чувствовалась рука, которая, правда, лежала спокойно, но, если, поднявшись, опускалась на кого-либо, то давала себя чувствовать. Он хорошо относился ко мне. Не раз во время войны, поздно вечером, у себя в кабинете, выслушав доклад мой за тарелкой простокваши, он делился со мною мыслями. Большие карты висели от него справа на стене.

– Что Куропаткин [151], – сказал он мне однажды, ухмыляясь и махнув безнадежно рукой, а затем продолжал: – Есть там на Востоке старый солдат Линевич [152]. Вот ему и надо приказать и сделает все, что надо, а этот… – и опять тот же красноречивый безнадежный жест. – Я уже старый, больной человек, меня там не слушают… а вам, молодому, это надо знать.

Я жадно слушал его и мне казалось – вот большой, большой человек.

Когда генерал уже совсем больной лежал в кровати, в комнате около кабинета, он принимал по службе только своих близких военных, и тогда я все-таки удостаивался приемов у кровати. Больной иногда даже шутил. В те дни я однажды принес ему поздравление с монаршей милостью. Он получил высочайший рескрипт и еще какую-то большую награду. Растроганный, слабым голосом, с перерывами рассказывал мне больной, какого внимания удостоил его государь, и слезы блестели на его ресницах. И то был Драгомиров…

Вечер. Поезд с салон-вагоном Драгомирова готов к отправлению. Больного генерала везут в его имение в Конотоп. Приехав на вокзал, я протискиваюсь через большую толпу провожающих у вагона и прошу доложить о желании попрощаться. Через минуту меня просят в вагон. В большом кресле сидит Драгомиров. Около него жена, генералы, дамы. Я кланяюсь и говорю пожелания.

– Ну, батенька, – смеется генерал, – не удалось нам с вами поработать дольше, так расхлебывайте сами теперь, как знаете.

И хорошо, дружелюбно смеясь, он жмет мне руку и желает успеха в работе. Я кланяюсь и целую ручки супруги, у которой случалось и мне есть знаменитую гречневую кашу и пироги.