Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I

Переделанную Сибирь я видел чрез 12 лет. Плоды труда Сперанского были осязательны: власти были ограничены, правление Трескина было слабым преданием и умерло в истории, сохранившись в анекдотах. Но как все дела человеческие — несовершенны, так и последствия благонамеренного труда умного человека оказались односторонними. Злоупотребления властей действительно уменьшились; не слыхать было жалоб от богатого купечества и вообще классы имущие были довольны, но зато обессиленная власть не имела силы сдерживать народ, впадала в апатию. В нравственном быте народа я нашел огромную перемену, менее одного поколения — и народа узнать было нельзя! Жизнь в городе мало была обеспечена; частые убийства, грабежи, воровства, недалеко от Иркутска, в горах — две шайки разбойников. Несколько раз я слышал, как Лавинский с негодованием говорил: «Человек готовился лазить на колокольню и звонить в колокола[159], а ему поручили переделать край! Хорош реформатор!» — и не скупился прибавить непечатных слов. Более всего поразило меня — это заметное обеднение деревень. Казалось бы, с уничтожением деспотической власти полиций, избавлением от незаконных поборов исправников — жизнь крестьян должна была улучшиться, но результат вышел противный. Не один раз слышал я от стариков, жалевших об управлении Трескина, вспоминали, какое было спокойствие, а теперь что…

Я ничего не сказал о частной жизни жителей Иркутска, да и вообще не могу сказать многого. О чиновниках говорить нечего, это кочующий народ — приезжают с целию, на время, и уезжают, достигнув по возможности своей цели; чиновники не составляют коренного оседлого населения Иркутска. Аристократию Иркутска составляют первогильдейцы-миллионеры, торгующие с Китаем через Кяхту. Градация купцов, как и везде — по величине капитала. Мещане, казаки — все собственники домов и не бедны. Иркутские купцы люди образованные, в щегольских фраках; танцуя с молодыми женами их, я знал, что они в платьях, нередко выписанных из Парижа. Коляски из Питера, с иголочки. Вот вам купец Вася Баснин: Лавинский пошел гулять пешком и взял меня с собою. «Вот близко, зайдем к Васе Баснину». Огромный двухэтажный каменный дом, чистота прекрасная. Не приказав доложить, мы нашли Васю Баснина в библиотеке, в прекрасном китайском шелковом халате, в большом покойном кресле, с новейшею книгою. Вася сконфузился, засуетился. Генерал-губернатор запретил одеваться. Вася позвонил, явился серебряный шоколадник; при нас сварив на спирте, предложил нам прекрасного шоколада. Лавинский приказал ему надеть сюртук, и мы пошли втроем продолжать прогулку. Лавинский взял под руку Васю, серьезно говорили о средствах усилить и улучшить кяхтинскую торговлю. Чувствуя, что я им не товарищ, я откланялся. Вот тип иркутского первогильдейца.

В 1819 году выдвигался из всех Иван Ефимович Кузнецов — по недавнему положению своего друга сердца Трескиной и потому еще, что он тогда был товарищем откупщика[160]. Его дом занимал Сперанский (Кузнецов занимал огромный двухэтажный каменный дом среди города). Дума нанимала несколько отдельных небольших домов для проезжающих — служащих, в домах было все удобство на первое время. Содержатель почти обязан был немедля прислать пару лошадей с кучером, которые и находились в распоряжении проезжающего целый день. Сам проезжающий попадал в распоряжение Кузнецова, у которого в нижнем этаже обед, ужин, чай — день и вечер. Обед даже прихотливый и разливное море; вечер — постоянная игра в карты; сам Кузнецов не играл. Случалось быть свидетелем, как выигрывались десятки тысяч в банк. Но все было чинно, прилично, весело.

Иркутск стоит на ровной, сухой местности правого берега Ангары. От востока обходит, а северную часть города прорезывает быстрая речка Ида и тут же впадает в огромную Ангару. Иркутск 1819 года щеголял опрятностию улиц и домов. В Иркутске все жители имели своих лошадей, а потому извозчикам не было места.

В штате Сперанского был весьма приличный господин; говорили, что он считается чтецом Михаила Михайловича, но едва ли это правда: этот господин говорил с сильнейшим немецким акцентом, но он был замечателен: превосходно играл на скрипке, непобедимый игрок в шахматы, артист на биллиарде; вот он-то и давал каждый вечер концерт — на картах в банк.

В Иркутске был Вейкарт; он был родной племянник Сперанского; мы были ровесники, он еще нигде не служил, превосходно образован, воспитанник иезуитов, которых он серьезно боялся — хотя иезуиты и были далеко. Жорж Вейкарт был очень недурен собою, среднего роста, сильно и стройно сложен и предобрейшего сердца. Мы скоро сделались друзьями; Сперанский, кажется, доволен был нашею дружбою; он очень любил Жоржа, но денег не давал ни копейки; Жорж всегда был хорошо одет, но и только. Все шалости сходили нам без замечания. Где теперь незабвенный мой друг Жорж? Жив ли он? А он обещал пойти далеко!

Сперанский все ничего не делал, все продолжал бывать на обедах и балах; казалось, все шло по-старому. Цейер все суетливо бегал с бумагами; никто ничего не знал.