Записные книжки

В чернилах есть хмель, порождающий запой. Сколько людей, если бы не вкусили этого зелья, оставались бы на всю жизнь порядочными личностями! Но от первого глотка зашумело у них в голове, и пошло писать! И пьяному чернилами море по колено. А на деле выходит, что и малая толика здравого смысла, данная человеку, захлебывается и утопает в чернильнице.

Одно из удачнейших слов Талейрана, который мастер был этого дела, есть следующее. Когда Наполеон произвел статс-секретаря своего Маре в герцога Бассанского, Талейран заметил: «Теперь есть во Франции человек, который глупее Маре; это герцог Бассанский».

То же можно сказать о некоторых наших литературных псевдонимах. На лицо они глупы, под загадкою – еще глупее. И охота многим из них прятаться под маскою! И в полнолунии лица своего, и в полном азбучном облачении имени своего они все-таки остаются неизвестными, благородными инкогнито. Они родились спрятанными.

* * *

Императрица Екатерина II строго преследовала так называемые азартные игры (как будто не все картежные игры более или менее азартны?). Дошло до сведения ее, что один из приближенных ко двору, а именно Левашов, ведет сильную азартную игру. Однажды говорит она ему с выражением неудовольствия:

– А вы все-таки продолжаете играть!

– Виноват, ваше величество: играю иногда и в коммерческие игры.

Ловкий и двусмысленный ответ обезоружил гнев императрицы. Она улыбнулась; тем дело и кончилось.

* * *

Мы заметили, что всякая игра более или менее азартна, то есть более или менее подвержена случайности. Трудно даже в точности определить, какая игра азартная, какая нет. Обыкновенно называют азартными играми игры бескозырные. И то не верно: в пикете нет козыря, а пикет считается коммерческою игрою. В экарте есть козырь, а эта игра признается азартною и запрещена. Пожалуй, так называемые коммерческие игры еще иногда опаснее неопытным новичкам: против них могут действовать умение противника и случайность в сдаче ему хороших карт, не говоря уже о некоторых соображениях, при которых хорошие карты непременно очутятся в руках его.

В старое время общепринятая игра была бостон. Кто-то сказал, что в ней неминуемо имеешь дело с двумя неприятелями и одним предателем, который идет тебе в вист. Всякая игра – бой: умение умением, но есть и доля счастья и несчастья, то есть случайности, следовательно – азарта. Вообще игра, может быть, и зло, но зло неизбежное и законами неуловимое. Можно проиграть в фараон сто рублей и пять, в вист можно проигрывать десятки тысяч рублей каждый вечер. Едва ли еще не благоразумнее допустить публичные азартные игры под строгим и добросовестным наблюдением полиции и при некоторых сберегательных и ограничивающих условиях: таким образом скорее будут и волки сыты, и овцы целы, нередко вплоть остриженные (это так), но по крайней мере шкура их будет удобнее спасена, нежели в потаенных игрецких трущобах. Есть люди роковою силою предопределенные неминуемому проигрышу. Толстой-Американец говорил об одном из таковых обреченных, что, начни он играть в карты сам с собою, то и тут найдет средство проиграться.

Один беспристрастный и нелицеприятный сын рассказал мне, как покойный отец его в конце прошлого столетия выиграл у приятеля своего двадцать тысяч рублей – на клюкве. Вот как это происходило. Он предложил добродушному приятелю своему угадывать, в которой руке его цельная клюковка, а в которой раздавленная. Разумеется, заклад был определен в известную сумму. Игра продолжалась около двух часов. Нужно ли добавить для простодушного читателя, что вызванный на игру назначал всегда невпопад? Что же, не приписать ли и клюкву к азартным играм? Закон упустил это из виду.

* * *

Бедную старушку больно поколотили. Поколотивший ее был присужден заплатить ей 25 рублей за побои и бесчестье. Она любила припоминать и рассказывать этот случай, рассказ же свой заключала всегда следующими словами, которые произносила с умилением и с крестным знамением: «Вот как не угадаешь, с какой стороны взыщет тебя Божье милосердие».

* * *

В 1806 или 1807 году один из известнейших московских книгопродавцев рассказывал следующее приходящим в лавку его: «Ну уж, надо признаться, и вспыльчив автор такой-то. Вот что со мною было. Приходит он на днях ко мне и ни с того, ни с другого начинает меня позорить и ругать; я молчу и смотрю, что будет. Наругавшись вдоволь, кинулся он на меня и стал тузить и таскать за бороду. Я всё молчу и смотрю, что будет. Наконец плюнул он на меня и вышел из лавки, не объяснив, в чем дело. Я всё молчу и жду, не воротится ли он для объяснения. Нет, не возвратился: так и остался я ни при чем!»

* * *

Отцу Алексея Михайловича Пушкина, пострадавшему в царствование Екатерины II, кто-то, кажется какой-то князь Волконский, сказал:

– Не понимаю, почему так много говорят о книге Гельвеция. Я прочел ее от доски до доски и ничего особенного в ней не нашел.

– Верю, – отвечал Пушкин, – но тут, может быть, не один Гельвеций виноват.

* * *