Записные книжки

Прогуливаясь, я думал о широкой дороге — иногда я вижу ее во сне — дороге, петляющей по холмам точь-в-точь, как та, по которой я шел; она ведет в город, куда я, сам не знаю почему, стремлюсь попасть. По ней торопливо идут мужчины и женщины, и, проснувшись, я нередко обнаруживаю, что стою посреди комнаты — так велико мое желание слиться с толпой. Я ясно вижу город на вершине горы, обведенный крепостными стенами, вижу и дорогу, широкую, белую; петляя по холму, она ведет к городским воротам. Свежий душистый ветерок, синее небо. Они идут и идут вперед, женщины и дети, не переговариваясь — они устремлены к цели, лица их озарены надеждой. Они не смотрят по сторонам. Они спешат, их глаза горят нетерпением. Я не знаю, на что они надеются. Знаю лишь, что их гонит вперед некая неотступная мечта. Город несколько напоминает города на картинах Эль Греко, вырастающие на отрогах гор, — «землю моей мечты», зыбкие видения, которые встают при свете молнии, вспарывающей ночную тьму. Но те города — с узкими, кривыми улочками, обложенные со всех сторон тяжелыми тучами. В городе же, который мне снится, светит солнце, а улицы — широкие и прямые. Что за люди живут в этих городах мистиков, уклад этих городов, умиротворение, которое они дают истерзанному сердцу, — я смутно представляю; но что за люди живут в моем городе и почему тех людей на дороге так страстно влечет к нему, я не знаю. Знаю только, что мне насущно необходимо туда попасть и что, когда я наконец войду в его врата, я обрету там счастье.

Стихи;

Невыносима мысль, что я теряю
Тебя, и мы отныне будем порознь.
Хотя в твоем непостоянном сердце
Нет ни любви, ни нежности ко мне.

Я вижу: ты налево и направо
Непрошенные ласки раздаешь.
Когда же я пытаюсь разорвать
Цепь, что связала нас, ты оплетаешь
Меня своими нежными руками,
Чтоб удержать…

Благодарю смиренно
Тебя за все обманы и притворства,
За все твои скупые поцелуи,
Хотя за них я золотом платил.

Но та любовь, как я мечтал, до гроба
Не дожила. Она мертва сегодня.
Ах, где твоя былая власть, когда
Светлело небо от твоей улыбки,
А от небрежно брошенного слова
Средь полдня солнце покрывала хмарь?

Не смерть и не разлука, а усталость
Любовь казнят — и, как вода в реке.
Во время засухи, она иссякла.
Я заглянул в свое пустое сердце
И в ужасе, в отчаяньи отпрянул:

Моя душа — пустыня, дикий ветер
Над нею дует, и ночные птицы
Вьют гнезда среди царственных могил.
Теперь я на тебя гляжу с печалью,
И сожалею о своем страданьи,
Восторгах, боли, муке и блаженстве.

1930

Пансион в Никосии.Типично английская еда — так кормят в какой-нибудь гостиничке на Бейсуотер-роуд. Суп, рыба, жаркое, на десерт бисквит со сливками или горячий пудинг с заварным кремом, по воскресеньям плюс к тому закуска — фаршированные яйца. Две ванные комнаты, воду нагревают в колонке, топят ее дровами. В комнатах стоят узкие железные кровати и дешевая, крашенная белой краской мебель. На полу полоски ковра, смахивающие на лошадиные попоны. В гостиной — громоздкие, обитые английским ситцем кресла и столы, крытые мережевыми скатертями. Лампы яркие, но размещены так, что особо не почитаешь. По вечерам здесь собираются гости, играют по мелочи в карты, шумно подтрунивая друг над другом. Хозяин — толстячок-грек, дурно говорит по-английски, разносить еду ему помогает плюгавый греческий юнец с красивыми глазами и золотым зубом.