Записные книжки (-)

Кто-то берет бутылку и начинает ее откупоривать - все поворачиваются к нему и готовятся давать советы. Но отворяется дверь, и внимание, предназначенное ему, обрушивается на большой мясной пирог, внесенный в эту минуту. Пирог описывает вокруг стола вираж и снижается посередине. Его режут и раскладывают по тарелкам. Когда в его пышную корку воткнули нож, он издал вздох. Из разреза вырвался горячий пар, подобный дыханию.

Мы истребляем его одним концентрированным ударом. Сила инерции увлекает нас дальше. Я остановился, только когда заметил, что врезался в какую-то рыбу. На время я делаю передышку, сомневаясь: может быть, я уже сыт?

Подозрение подтверждается. Настало время перейти к чаю и яблокам. Сквозь общий шум в коротких паузах мы снова слышим методическое гудение Лифшица, но не улавливаем смысла его слов: просто он гудит, как телеграфный столб в ветреную погоду.

- А ты все толстеешь, Довгаль, - говорю я, очищая апельсин.

- Да, - отвечает он, - я толстею. Невеселая это штука, можешь поверить. Выпьем?

- ...Когда я работал в "Киевской жизни"...

Э, довольно, этого я не хочу слушать. Папа Лифшиц хочет рассказать кое-что из своей биографии. Это поток, наводнение, - через некоторое время в комнате будут плавать рыбы и закачаются водоросли. Я не стану его слушать.

Если описывать папу Лифшица, то его надо сначала обнести загородкой и окопать рвом. Он не из нашей компании. Не путайте его с Довгалем и Бубновым. Это верно, он находится среди нас и мы смотрим на него и трогаем его руками. Мы даже интересуемся им, но так, как туристы интересуются пирамидой. Иногда мне хочется отломить от Лифшица кусок на память (буду показывать знакомым).

Он стар. Вернее, даже не стар, - не знаю, сколько ему лет, может быть, не так много. Он архаичен - вот нужное слово. Среди всех желчных стариков, обременяющих землю, ворчащих и кашляющих, Лифшиц, без сомнения, самый желчный. Дурное настроение заменяет ему характер. Он втянулся в него, как люди втягиваются в куренье или в пьянство.

Я не думаю, чтобы он смеялся в последние двадцать лет.

О, Лифшиц нисколько не похож на тихих, скорбных неудачников, на этакую увядающую маргаритку или там на арфу с порванными струнами. В нем нет лирической, задумчивой грусти. Наоборот. Его мрачность вызывающая, подчеркнутая, она обводит его траурной рамкой, как похоронное объявление в газете.

- Я помню, у нас был издатель Лутковский. Генерал. Болван, каких свет не видывал...

Мы застигнуты: он набрасывает на нас свой рассказ, как набрасывают на птиц сеть. Я осторожно освобождаюсь: беру яблоко, что позволяет мне сделать задумчивое лицо и глядеть в сторону. Фраза "каких свет не видывал" соскальзывает с меня, и я свободен. Но остальные еще выбиваются, папа Лифшиц обводит их взглядом, трогает их за руки, следит, чтобы они слушали.

Его не слушают. Тогда он опять обращается к девушке в синем платье. А мы вновь возвращены еде.

- Ну, Довгаль, как поживает твой сын?

- Что ему делается? Процветает. Недавно вырезал ножницами дыру в моих новых брюках. Очаровательный ребенок.

Бубнов застенчиво опускает глаза.

- Ребята, должен сообщить вам интимную новость. Я решил размножаться.

- Ты?

- Я. Через шесть месяцев у меня будет потомок.

Они одобрительно ревут и стучат ножами по тарелкам. Молодец Бубнов! Давайте постараемся и наделаем побольше мальчишек!

- Безайс, а ты? Почему ты отлыниваешь?

Ось стола перемещается ко мне.

- Я? Не хочу. Деторождение меня не интересует.

- Он не умеет.

- Я холостяк, неистовый холостяк.

- Этому надо положить конец! Давайте его женим!

- Я холостяк-рецидивист.

- Ах, Безайс, а я знаю одну девочку, с которой ты согласился бы поиграть в папу и маму!

- Отвяжитесь от меня, родители, пеленочники, покупатели сосок! Я, может быть, и женился бы, но один раз я видел, как Довгаль посыпал тальком зад своему ребенку. Не нравится мне это ремесло.

Одиннадцать ртов открываются разом, чтобы возразить мне. Но общим вниманием завладевает Бубнов. Он обводит всех медленным взглядом и делает серьезное лицо.

- Товарищи, я прошу вас быть серьезными. Нет, этого мало. Будьте мрачны! Довгаль, ты слишком толст, слишком краснощек, ты не способен к сильным переживаниям! Убери свое лицо, оно мне мешает!

Я ничего не скрою от вас...

Это печальная история...

Он полюбил.

Вы все знаете Безайса. Взгляните на эти чарующие глаза, на этот чистый, нежный профиль, на его задумчивую улыбку! Могла ли неопытная девушка устоять против его обаяния? Нет! Не могла!

- Не могла!

- Довгаль, не кричи!

- Не могла!

Папа Лифшиц делает неудачную попытку засмеяться. Механизм смеха медленно приходит в движение. Ощущается невидимое царапание ржавых колес. Сначала папа издает однообразные механические звуки, напоминающие отчасти пыхтение водокачки, отчасти скрип двери. Он прислушивается к ним, и они удивляют его самого. Нет, это не так делается!

Он умолкает, как певец, взявший ложную ноту. Наверное, он занят воспоминаниями: