Записные книжки. Воспоминания

Недобрый смех. Голоса: – Ну, этого было довольно. С него хватит!

– Ведь как тут сегодня говорили, не говорят о наших настоящих, больших ленинградских поэтах…

Любопытно, кого, кроме Прокофьева, он имеет в виду – Решетова? Авраменку? Вероятно, никого персонально. Не это важно. Важно, что не по чину хвалили. Опасное положение. В опасности, главное, его, оратора, назначение поэтом, дающее возможность не заниматься общественно полезным трудом.

И тут выступил человек, решивший нанести главный удар. Совсем молодой, очень худой, очень рыжий, лицо лезвием, без фаса, с резким преобладанием носа, глаза узкие. Пиджак поверх черной рубашки без галстука. Рабочий (этим здесь, кстати, никого не удивишь; Соснора, например, работает слесарем), член литобъединения и заочник II курса Литинститута в Москве. Он решил сказать то, что другие думали.

– Вы меня извините. Тут все грамотеи сидят…

Когда году в девятнадцатом подобное говорили люди в непросохших красноармейских шинелях – это было словом нового исторического слоя, подымающегося к культуре. Ну а на сорок пятом году революции, что это такое? В стране, где задумана уже всеобщая десятилетка? – не что иное, как гарантия простоты, верный признак принадлежности к своим.

– Если кто не так слово скажет, сразу шушукаются, пересмеиваются…

Растравленное самолюбие, кочетовский комплекс.

– Так уж вы извините, если не так скажу. Не привык выступать перед такой аудиторией…

Ирония. Подразумевается: хорошо, что он так не умеет говорить. Нехорошо – в частности, поэту – быть интеллигентным. Он не грамотей. Он тот, кому годами внушали, что он есть мера вещей, тот, который не слыхивал… И все, про что он не слыхивал, – это космополитические происки.

– Конечно, есть у Кушнера и хорошие стихи. И книга у него будет. Все это так. Но какие тут темы? Он засел в своей комнате. Увидел графин – написал про графин. Лев Мочалов, по-моему, убил Кушнера своим выступлением, когда сказал про него – этот поэт прежде всего интеллигентный человек…

Неприятный смех.

– Поэт должен брать большие темы…

Голос: – Нет ничего легче, как мелко написать о космосе.

Семенов с места объясняет, что художники разными способами выражают свое отношение к жизни: – Почему вы лишаете поэтов свободы выражения?

Но рыженький слушает нетерпеливо, потому что он еще не сказал самого главного.

– Когда Кушнер был у нас в литобъединении, его спросили, поехал бы он в пустыню? Он ответил – нет, я бы не поехал.

Смеются. Голоса: – Зачем ему пустыня? Еще если б Мочалова в пустыню – он хоть Лев. А этому зачем?

Насчет пустыни это о том, что отсиживаются, и о том, что писателям вредно жить в столицах. Это на подступах к самому главному, нужно скорей сказать главное, пока не помешали.

– От имени кого выступает Кушнер? От имени мещанина…

Шум. Голоса: – А ты, а вы – от чьего имени?

– Я от имени советского человека.

Голоса: – А здесь что – несоветские сидят?

Должно быть, рыжему страшно. Он храбро повторяет:

– Я говорю – это написано от имени мещанина…

– А ты знаешь, от чьего имени… от имени мракобеса! Хватит! Ступай учиться!

Председательствующий Браун, установив кое-как тишину, объясняет: «Не нужно волноваться, не стоит придавать значение. Выступающий – просто жертва неправильного воспитания. Слишком долго его приучали ценить в искусстве одни плакаты и лозунги, не принимая во внимание художественное мастерство. Тогда как без художественного мастерства…»

Откуда берутся проработчики? Какой именно человеческий материал употребляется на это дело? Разумеется, были среди них садисты, человеконенавистники, холодные и горячие убийцы по натуре. Это в той или иной мере патология, и не это типично. Мы не верим в прирожденных злодеев. Мы верим в механизмы. В двадцатом веке наука о поведении любила орудовать механизмами (условные рефлексы Павлова, механизмы вытеснения Фрейда, бихевиористы…). В данном случае работает простой социальный механизм, хотя иногда и дающий довольно сложные психологические последствия. От гуманитарных деятельностей хотели отнюдь не их существа, но совсем другого. И соответственно поручали их людям, приспособленным к другому и полностью неспособным, а потому полностью равнодушным к выполняемому. Это непреложный закон, ибо способные непременно внесли бы в дело нежелательную заинтересованность по существу. Талант – это самоотверженность и упрямство. Так бездарность стала фактом огромного, принципиального общественного значения.

Но тут начинается драма этих людей и уж конечно тех, кто попадается им на дороге. Самодовольство – чаще всего только оболочка. Усилия удержаться (чтобы не заменили случайно умеющими) – это непрерывное зло и обман, от больших преступлений до малых бессовестностей.

Но механизм применения неподходящих втягивает всех – обыкновенных людей, хороших людей, к какому-то делу способных. Он прежде всего умерщвляет в них волю к продуктивному труду, тем самым и совесть. Как знать, может быть, бездарные молодые поэты могли бы стать настоящими рабочими, инженерами, летчиками, моряками.