Записные книжки

Но вот едешь по городу на заре, до восхода солнца — магазины еще закрыты, на мостовой спят, прикрывшись ковриками, люди, несколько человек с медными сосудами в руках поодиночке тянутся к реке совершить положенное омовение в священных водах. Садишься в барку — целый плавучий дом, которым правят трое, и барка медленно, на веслах, плывет мимо гхатов. В рассветную пору еще прохладно. На священных площадках у воды кучками, где-то больше, где-то меньше, собрались люди. На одной почему-то целое столпотворение. Поразительное зрелище эта толчея на ступенях и у кромки воды. Купальщики по-разному совершают обряд омовения. Для многих мальчиков это лишь забава, они ныряют в воду, вылезают и ныряют снова. Для других это процедура, которую надо закончить поскорее; быстро бормоча молитвы, они механически проделывают ритуальные движения. Некоторые совершают обряд со всею серьезностью. Они кланяются восходящему солнцу и, воздев над головой руки, истово читают молитвы. После омовения кое-кто принимается болтать с друзьями, и становится понятно, что ежедневный религиозный долг дает им возможность обмениваться новостями и сплетнями. Другие сидят скрестив ноги и предаются медитации. Их неподвижность почему-то поражает: возникает ощущение, что среди толпы они сидят в храме уединенности. На лице у одного старика белым пеплом были нарисованы большие круги вокруг глаз, широкая полоса на лбу, квадратные пятна на щеках — казалось, он надел маску. Совершив омовение, многие тщательно скребли и начищали медные сосуды, в которых собирались нести домой святую воду.

Это трогательное, на редкость волнующее зрелище; суета, шум, снующие взад-вперед люди создают впечатление бьющей ключом жизни, а неподвижные, углубленные в самосозерцание фигуры кажутся по контрасту особенно безмолвными, оцепенелыми, совершенно отчужденными от мира.

Солнце все выше поднимается в небе, сероватый свет, окутывавший эту сцену, становится золотистым, и проступающие цвета придают ей пестрое великолепие.

* * *

Это был невысокий крепыш с развязной походкой самоуверенного бодрячка, круглая лысая голова, ярко-синие глаза в густой сетке морщин, лицо лучится радостью жизни. Он служил правительственным инженером, строил дороги, дамбы, мосты. Его одноэтажный домик выходил фасадом на реку. В гостиной удобные кресла, а посреди резной стол индийской работы; на стенах висели деревянные резные многофигурные изображения мифологических сцен, головы убитых им животных и фотографии в рамках. Между верандой и рекой тянулась узкая полоска сада, и одно из деревьев поразило меня своею красотой. Листва на нем была довольно редкая, и просвечивающие ветви создавали на фоне неба изысканный рисунок. Какое прелестное дерево, заметил я и по реакции хозяина понял, что до той поры он его вообще не замечал; думаю, он про себя удивился, что я завел речь о таком пустяке.

Разговор зашел об охоте, и он мимоходом сказал, что он как-то подстрелил обезьяну.

— Ни за что не стану их больше стрелять, — продолжал он. — Я тогда строил дорогу, а работяги, все шестьсот человек, забастовали: заболел десятник, и они испугались, что он умрет; вот и решили бросить работу и уйти вообще. Чего я только не делал, чтобы уговорить их остаться. Наконец они согласились, но при условии, что я убью обезьяну, а они кровью ее сердца вылечат десятника. Что поделаешь, не мог же я допустить остановку работ — взял ружье и пошел по дороге. Вокруг обычно резвилось множество обезьян, знаете, маленьких, с черными мордочками, и вскоре я приметил одну. Прицелился, выстрелил, но только ранил ее. Она бросилась ко мне, ища защиты, и все плакала, совсем как ребенок.

— А десятник-то выздоровел? — спросил я.

— Да, представьте, выздоровел. Одним словом, дорогу я тогда достроил.

* * *