Заполье

А если уж по вере рассуждать, то кем же еще обитель эта земная измышлена и сотворена, как не врагом рода человеческого, найдите более изощренное, гнусное в злобе какой-то изначальной, в поистине дьявольской издевке. В ней каждый человек распинается на кресте смерти своей… со-распинается со Христом, можно сказать, и не в этом ли психологическая, ко всему прочему, причина влечения ко Христу, христианству, его торжества, былого уже?..

И не сказал, конечно, тот сам если и не думал так — нет, конечно, — то наверняка догадывался о многом, не зря же «бесился» когда-то; и это ведь, по сути, на поверхности лежит, в глаза лезет, и нужно же немалое искусство иль недоумие, чтобы не видеть и хвалить взахлеб все и всякое творенье, чем и материалисты многие грешат в льстивом пристрастии к «прекрасному миру», не подозревая, что — теодицеей…

Так — или примерно так — говорил он Леденеву, добавив: с презумпцией какой-то странной и страшной, ничем не объяснимой вины рождается человек, с нею и… Тоже «падший», что ли? Чушь, он таков изначально, с доисторических времен, частью своей в мире животном увязнув, в родовом лоне — и вряд ли когда выберется из него. Монструозен, животно-душевно-духовен, вот в чем беда его, наша беда!.. На что тот, по-доброму как-то глядя, молчал, а потом сказал, вздохнул: «Все глубже, Иван… поймите, глубже все. Нам не донырнуть — духа не хватает. Духа. А душою такое не возьмешь, нет…» И на другое разговор перевел: дельная газета, жалко — раньше не знали ее, мы бы вам подбросили материальца. Ну да, на митинги не ходили, не верили, что сдвинем хоть что-то. Еще и работы было — под завязку, а сейчас под конверсию подпадает бюро наше конструкторское, микроскопом гвозди забивать… Потому и не сдвинули, жестко ответил Базанов, осточертели эти то ль оправдания, то ли жалобы: они, видите ли, не верили… А если бы поверили — в себя прежде всего?! И сказал: ну, придется теперь верить в себя как в челночников…

Навещали его друзья-сотрудники, вызывали снизу, и он надолго уходил к ним. Зарплату пятый месяц не получали, речь, оказывается, шла уже о расформировании бюро. Накаркал, выходило, и теперь о береге турецком по-старому не запоешь уже.

От дежурного врача разрешили ему звонить, только коротко, и в один из долгих осенних вечеров Иван набрал домашний номер Сечовика — впервые после самоувольнения их общего: узнать хотелось, кто и где сейчас, неспокойствие за них брало. Наутро Михаил Никифорович уже топтался нетерпеливо в нижнем холле для свиданий. Пришлось довольно решительно прервать все расспросы его и сочувствия — лечусь, мол, что ж еще, и врачи здесь знающие; а вы где сейчас, я все думал… Нашли работу? Оказалось, в многотиражке и по разным поручениям на заводе точной аппаратуры, а устроиться Никандров, бывший директор, помог. Стали перебирать соратников: Володя Слободинский, по слухам, в частном издательстве художником устроился, а Ермолин никуда пока не торопится, позавчера звонил, сказал, что в «Вечерке» обещают кое-что, сам Довбыш вышел на него… Еще бы такого класса журналист да простаивал! Сечовик даже глазами гордо блеснул, рассказывая; и Базанов подумал, что, сложись все по-другому — он и с этими новую газету поднял бы, опору попытавшись найти хоть у Никандрова с его советом красных директоров, хоть у казаков даже… И переспросил: кого, говорите, встретили? Да Николая же, недоуменно сказал Сечовик, Карманова на днях видел, жалуется, совсем их там Левин достал… Ничего, он-то все выдержит, терпеливец, и давайте-ка, Михаил Никифорович, вообще не будем о нем; а еще новости какие?