Заполье

Часа через два только ожил телефон: «Так, старик: рассыпаться в сочувствиях не буду, лучше о деле. Вторая отлежка у тебя, говоришь? Закончится она — вылетай сюда. С онкоцентром, на Каширке который, все договорено. Самые распоследние, новейшие методы с медикаментами, ну и прочее… вытащат, даст бог. Только пусть коновалы твои заранее, да хоть завтра историю болезни, направление и все другие бумаги заверенные вышлют — на руки тебе-то вряд ли отдадут… Ручку бери, адрес записывай, фамилию… Записал? О расходах не заботься, подкинем на безработицу. И будь на связи, по возможности чаще, мало ль… Все, Коста тебя обнимает!..»

Вот как надумал он, значит, решил? И соглашаться ли, прерывать лечение, вроде как недоверие даже Натанычу с Парамоновым выражать? Нет, должны понять, тут не о самолюбиях речь, не об их же шансах… И спросить для начала, конечно, что присоветуют — хотя бы из благодарности, ведь так стараются же.

Что ж, выходит, решился уже? Решился, без выбора когда — это как бы само собою совершается, не маясь особо, не ошибешься, впору за благо счесть… О том, трубку положив, помолчав, и сказал Елизавете, весь разговор напротив стоящей с руками у горла, вся в ожидании… защитный жест у них, ничего-то не защищающий. И ни себе, ни кому другому не объяснить и объяснять не надо, какая надежда может жить, выжить сумеет в казарменном том убожестве, и если бы только в палатах общих, но ведь и в процедурных, аппаратных, в кабинетике Натаныча, похожем на узкий, плохо отделанный гроб, в штукатурке самой и драном линолеуме, безнадегой пропитанных…

И поняли, показалось даже — несколько поспешили понять; впрочем, это-то надо было скорее к мнительности его отнести, к болезненной, какой же еще. «Что ж, поезжайте, дорогой наш товарищ… — с пониманием, с некоторой скорбью в уголках опущенных губ покивал Иосиф Натанович, в который раз переглянулся с Парамоновым. — Мы, конечно, ежели разрешаем, так это против некоторых правил, принятых у нас, но… Вреда не будет, надеемся, курс лечения вовремя продолжат если, — но чтоб они там не тянули волынку с назначеньем, процедурами, свою столичность не изображали. А бумаги вышлем, без них же не человек. Еще дня четыре, — он очки нацепил, листнул историю болезни, — нет, пять побудете у нас, серию закончим, приготовим вас с запасцем — и пожалуйста, в добрый путь… Попробуйте. Там у них что ни день, то новости, фармакология, препараты всякие новомодные…» «Только вот методики к ним не вполне, — добавил осторожно и Парамонов, — не апробированы подчас толком…» — «Да, но против науки же не попрешь, ведь же задавит и не оглянется… А к нам, Иван Георгиевич, всегда пожалуйста, если что, вы ж под наблюдением нашим остаетесь. Мы практики, мы знаем, чего хочем и можем».

И все же… Уж не считают ли безнадежным его, в смысле излечения, и потому не отговаривают, согласны сразу другим на руки сдать, свои умывши?.. Или права не имеют удерживать, хотя и помянули правила какие-то? Понять-то их в любом случае можно, тяжелым же и неблагодарным делом заняты, жизни на него тратят свои в густом этом отстое тоски и обреченности, до смены очередной и отдышаться не успевают, поди, — а результаты? Десяток-другой процентов если, но и то едва ли… Да и в его-то деле газетном не больше их, процентов, до здравости смысла излеченных читателей — если не меньше.

Вот и делай тебе добро после этого, ввиду сомнений таких… не совестно?

Уже нет, когда все под сомнением; да и что оно само по себе, кто его услышит, узнает о нем, кому выскажешь и как, если даже захочешь, а уж о том, чтобы развеять его, и речи нет. И разве что теперь только понимать начинаешь, каким одиночеством безраздельным, сиротством наделен от рождения человек, при живых даже отце-матери, при всех-то благих иллюзиях привычных семейственности, рода-племени ли, да и народа всего, смешно сказать — чуть не человечества… Не сразу понимаешь, да — пока не глянет прямо в глаза то незнаемое, непроглядное, именуемое по-всякому, то подосновой бытия назовут, подпочвой чуда леденевского, или исходом летальным, как врачеватели, а то предельно простым и кратким «ничто»… И другого прибежища одиночеству человеческому что-то не сыскивается прямым разумом, ведь не зря же нам даденным здравым смыслом, по вере если — свыше ниспосланного; и либо он не здравый, больной изначально и непоправимо, и нам лишь мерещится в сутеми, в мороке его сверхличность некая отеческая, или мы осознанно одиноки с ним, разумом своим, с безумием его спорадическим тоже…