Удивление оставалось все-таки: как такие вот произрастают на скудной, захламленной, на промазученной почве заводских окраин, в среде мало сказать — грубоватой, откуда берутся? Изредка хоть, но ведь вырастают, появляются же; и неистребимо это, нежное во многих проявлениях жизни и совсем уж беззащитное, казалось бы, невыживаемое в заскорузлом нашем существовании, вопреки всей жестокости его, природной и человеческой… кем-то хранимое? Как указание тоске нашей, упованиям тысячелетним, в ожиданиях иссохшим? И не обещания даже, но лишь намеки на возможность иного, с этим мироустроительным равнодушьем или скорее бездушьем ничего общего не имеющего. Как-то даже и поспорили опять с Лешкой, и началось-то, как чаще бывает, от случайного словца ли, поворота разговора, о другом вроде бы Иван говорил, вслух раздумывал: «Знаешь же, когда история берется разрешать какую-то назревшую проблему свою, она не брезгует никакими самыми грубыми или даже гнусными инструментами, способами, личностями тоже, возьми хоть троицу эту, меченого, хромого да беспалого… параноидальные же типы, какие-то монстры предательства, нелюди. Так же и природа, кстати сказать, все задачи свои решает, нам порой неведомые, едва ль не по принципу: чем хуже — тем лучше, нещадно к материалу живому». — «А как же это: не то, что мните вы, природа… как там дальше? В ней есть любовь, в ней есть язык — не так? Тютчев ведь». — «Не так. Неглубокий, смею думать, взгляд здесь у него, пантеизм дачный, послеобеденный. Не зря он его так и не дописал». — «Ну, ты обнаглел, в натуре… — студенческую лексику вспомнил Поселянин. — Не пузырись!..» — «А вы — прижмурились, природолюбы, видеть не хотите суть. Антропоморфизмами балуетесь — от комплекса древнего, страха перед ней, похоже… да, подальше спрятанного, придушенного. Чумное поветрие на вас бы, что ли, чтоб опомнились маленько. Или еще чего-нибудь такого, сугубо природного… Другое дело — сохранять для себя ее, беречь в меру сил, мы с ней соприродны как-никак, по уши в параше ее физиологической и всякой…» — «У кого это ты научился на божьи установления гавкать?.. — сощурился тот, явно от сути разговора уходя, в сторону свильнув, а такое нечасто с ним бывало. — Гляди, добром это не кончится…» — «А никто из нас добром не кончит, такого не бывало еще. Один он, конец…»
Конец один — подходы к нему разные, пути, в этом-то и весь выбор, большего не дано. И можно счесть, пожалуй, что у верующих здравого смысла куда побольше будет, подстелили соломки, обнадежились, кто как может, кто во что горазд. А не горазд если, то и винить некого. Кто знает, со временем, может, и сам бы успел до чего-то такого дойти — если б не ночь та в вагоне…
Но чей он был, голос, не твоей же интуиции, которой, кстати, никогда ты особо не отличался, то и дело впросак попадая и с людьми, и в ситуациях значимых, не говоря о простых, бытовых? Скорей уж мнительность болезненная сказалась, слово сказала то, запаниковала…
Нет, это никак не свой, не внутренний голос был — он разбудил, неким сторонним будучи, чтобы показать — «Смотри!..» — то, что сам он, человек, увидеть так отчетливо все и, главное, связать увиденное воедино не смог бы никак, инстинкт жизни не позволил бы, сторож, на предельную опасность глаза подчас закрывающий, чтобы не смяло психику, не разоружило… Но — зачем показано было и кем, поверх и мимо инстинкта, не щадя и не спросясь, а значит, насильно, считай, навязать желая?..
Насильно? А что тогда ты от Колечицкого добиться хотел, едва ль не требовал?..
И не привыкать в ловушки собственного неразумия попадать, в тупики, когда б попятиться можно было, как раньше, переиначить, уразумев и покаявшись перед собой в промашке, дело или жизнь самою переменить. Но и каяться запоздало, да и бесполезно — в чем и перед кем? Перед тем, что само вело тебя, нередко даже и против воли твоей, желания самим собою быть, а не в ролях навязанных или от необходимости крайней на себя принятых? Все поздно, одна пустота внутри — то сосущая томительно, не отпускающая, разве что в суете какой забудешься ненадолго, а то взбухающая до горла, холодными до озноба пальцами горло пробующая.
Перед очередным отдыхом от процедур, в середине января уже, пригласил его к себе Иосиф Натанович, заботливо оглядел, то взнимая, то прихмуривая кустистые брови, сказал:
— Что ж, мы имеем быть некоторым образом удовлетворенными процессом, регрессия идет, можно констатировать. И как себя, сказать проще, чувствуете, есть особые какие-то к организму претензии?
— Ну, одышка, слабость. И голос, сами слышите. Устал…
— Охриплость? Да-да, бывает, и вам надо хорошенько отдохнуть, несколько на подольше отпустим. Но покой дома, полный, и без простуд, пожалуйста, инфлюэнций и прочих штук, не хватало нам еще осложнений. Боли есть?
— В плечах, в груди сильно достает иногда…