Запомни, ты моя

— Сколько? — тут же интересуется Никита, выслушав Рустама, но, не вылезая из телефона. Рустама всегда смешили такие вечно занятые люди. Ему казалось, что проще жить, не неся ни за что ответственности.

Они сидели в одном из придорожных кафе, куда чаще всего заглядывают таксисты и дальнобойщики.

— Десять миллионов, — повторил он тогда сумму.

— Даже не знаю, что там должно быть, чтобы тебе заплатили такую сумму.

— А если я скажу, что смогу обезвредить Надю? Она вряд ли будет думать о мести, если я прижму ее к кровати.

Никита поднял взгляд от экрана и внимательно осмотрел Рустама, так что тот поежился. Ему привычнее с такими людьми в зале, когда главный он.

— Значит, ты уже сходил к ее отцу? Молодец. Но от меня денег все равно не дождешься. Мне надо идти, — поднялся Никита, но Рустам остановил его фразой.

— Заплати мне, если информация стоящая.

Никита затормозил, развернулся и сел обратно за стол.

— Говори.

Миллион, именно на такую сумму оценил Никита разговор Мордасова с Ломоносовым. Он скурил сигарету, написал расписку и тут же набрал номер, кивнув Рустаму на прощание.

— Отец? Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Вспоминая это, Рустам радовался, что в его жизни все просто и легко. Никаких тайн, никаких секретов. Сочная баба под боком и бабло, которое при целесообразном использовании можно только приумножить. Чем не сказка для обычного гопника, которым он когда-то был.

— Ну что? Ты подумала? — спрашивает он Надю, и та кивает.

— Я выйду за тебя, но сначала я должна убедиться, что Алена тоже получила по заслугам. Поэтому, где мой телефон!

Глава 43. Алена

На одном из поворотов меня чуть заносит. Я бьюсь головой о плоскую грудастую красотку и мне сразу вспоминается, как я ударилась головой об потолок в доме Черкашиных. Это был чердак, где играли дети, и потолок там был необычайно низкий. Мы все вместе поехали на новый год в их загородный дом. Первый полноценный новый год в моей жизни. Наверное, поэтому я не захотела отмечать его с Никитой и выяснять отношения вместо того, чтобы просто улыбаться проделкам малышей. С ними и проблемы свои забываешь, потому что в полноценной обеспеченной семье не может быть проблем, кроме тех, которые мы придумываем себе сами.

Елка, мандарины, оливье и жаренная в духовке курица. Все эти запахи, воспоминания помогали мне держаться в этом смраде. Но даже они не заглушали страх, когда мы проехали-таки таможню и оказались на территории, где у меня больше нет прав. Здесь я незаконно. Здесь я в не меньшей опасности.

Наверное, мне правильно заклеили рот, потому что желание закричать: «Помогите, тут дети!» было сродни желанию поскорее взять своего малыша на руки. Но я сидела как мышка, потому что знала, прежде чем я успею выбежать и что-то прокричать, меня просто пристрелят.

Этим ребятам, судя по всему, терять нечего. Оба родившиеся в тюрьме, они привыкли только к грязи и людскому сволочизму. У них не было воспоминаний, которые бы помогали им совсем не погрязнуть в человеческой мерзостности. У них не было хороших людей, которых я встречала на своем пути столь же часто, как и уродов.

Как часто люди, не получавшие добра от жизни, втаптывают в грязь других.

Но даже жалость к ним не мешает хотеть их убить только за одно желание меня изнасиловать. Это уже на подкорке. Так я относилась ко всем, кто считал меня мясом. И сейчас сделать это им не составит труда. Руки у меня связаны, рот заклеен, а беременность обеспечит им безопасность, потому что страх сильнее желания оставаться чистой ради Никиты. Возможно, я вообще больше никогда его не увижу. Но с теплотой буду вспоминать каждый день с ним. Даже самый плохой.

Но ничего из этого не помогает моему благоразумию, когда мы заезжаем на пустующее место стоянки, а свинячие глазки мужиков начинают влажно мерцать.

И я прошу себя, буквально уговариваю.

Насилие не хуже смерти твоего ребенка. Это просто два вонючих члена. Они не тронут, если ты не будешь сопротивляться, они не тронут тебя, если ты не будешь пытаться сбежать.

Но стоит им выйти отлить, как мыслей не остается, только пронизывающий насквозь инстинкт самосохранения. И я поступаю так, как поступала сотни раз до этого. Локтем открываю дверь, прыгаю на землю, ударившись коленями об асфальт, но поднимаюсь и бегу.

Потому что страх сильнее боли. Потому что адреналин сильнее любви к собственному ребенку. Потому что, когда тебе угрожают насилием, когда за тобой гонятся собаки, ты забываешь о своей физической форме, ты забываешь о благоразумии, ты просто физически не можешь не бежать.

Мужики, конечно, погнались за мной. Я товар, за который им заплатили. И, несмотря на свою похоть, в первую очередь они боятся потерять меня. Поэтому бегут, потрясывая своими животами, размахивая кулаками, пока из их рта рвутся непотребства, от которых сворачивается кровь.

Я могу вступить в схватку. Я могу постоять за себя, палок здесь много, но руки связаны, а ногами максимум я смогу пнуть одного. А второй пнет меня. И хорошо, если не в живот.