«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Через тринадцать лет — и вовсе не в 1954 году, когда шли повальные разоблачения и реабилитации! — в 1951-м Сталин вдруг начнет выуживать евреев отовсюду, в том числе из МГБ, прикажет найти самых старых слуг, самых преданных сторонников своего стиля. Тогда Шварцмана и его друга Райхмана, а также еще очень многих евреев из желтого дома на Лубянке обвинят… в чем бы вы думали? «В превышении полномочий». То есть в применении изуверских пыток на допросах, когда на большевиков мочились, а потом тыркали в гениталии оголенными проводами, заставляли есть фекалии, втыкали иголки под ногти?

Отнюдь! Это все уже давно признано было нормой. Этому ребятишек учили в Академии НКВД. Их обвинили в «сионистском заговоре» против Министерства государственной безопасности СССР!

Один из них в 1954 году прямо в зале суда встанет на колени и станет просить прощения у Валентины Пикиной, комсомольского секретаря, друга Косарева, о которой еще пойдет речь.

На допросах Шварцман тоже станет ползать на коленях перед следователями МГБ, жаловаться на возраст, на болезни, на подагру и несварение желудка, умолять о пощаде, хотя его никто не бил. А когда его приговорят к вышке, попросит ручку с бумагой, напишет ходатайство о помиловании. Но не о том, чтобы заменили расстрел хоть на пожизненное. А о том, чтобы, когда будут расстреливать, не жалели пуль.

«От одной я не умру, товарищи, — убежденно начертает еще не старый садист, — точно не умру! Поэтому у меня просьба к комендантскому взводу — выпустить в меня не менее пяти пуль!»

Его пристрелят одной — и наповал, точно в лысеющий затылок, в 1954 году.

Но лучше по порядку…

29 ноября 1938 года, вечером, уже ближе к ночи, когда Косарев очнулся в камере от боли, ему принесли ужин. Он не мог не только есть, но и говорить распухшими и потрескавшимися губами. Снова впал в забытье и очнулся от того, что кто-то приподнимает его голову и касается губ чем-то холодным. Это было дно жестяной кружки с водой.

Косарев открыл глаза и увидел перед собой молоденького надзирателя, наверное, деревенского парня с окающим волжским выговором.

— Стонали вы сильно, — сказал он Косареву, — вот я и подумал, дай зайду.

И торопливо, оглядываясь на двери камеры, поил Косарева водой.

Человек.

Повсюду есть добрые люди.

— Там еще били кого-нибудь? — спросил Косарев, еле шевеля губами.

Надзиратель кивнул.

— Били одну. Красивую такую…

Косарев так и не узнал, что «красивую такую» — это как раз секретаря ЦК комсомола, его лучшую боевую подругу Валентину Пикину.

Любой, кто имел несчастье сидеть в тюрьме, знает, что лучше всего не мучить себя фантазиями насчет ближайшего будущего. Не утешаться иллюзиями, что судья встанет и вместо оглашения приговора заявит: именем Союза Советских Социалистических Республик все обвинения сняты, и обвиняемый будет освобожден прямо в зале суда!

Что до моего деда, Александра Косарева, реабилитация его, конечно, состоится. Но лишь тогда, когда надо лбами зашедших в тупик ортодоксов из Кремля вместо правды расстелется саван абсурда. Когда они поймут, что перегнули палку, и наступит страх отвечать вместе с покойными вождями перед обществом за геноцид против своего же народа… Вот тогда придет прощение, как бы наступит справедливость.

Только все это случится через 15 лет после гибели Александра Косарева.

Над воротами Лубянки тоже можно было приколотить доску с цитатой из Данте, когда он писал об аде: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

А те, кто все-таки вышел, кто отбыл и дожил, часто рассказывают, как среди тюремного одиночества пустяки вдруг превращаются в утешительное удовольствие. Хоть лишний кусочек сахара под подушкой, хоть солнечная полоска неба над намордником окна, хоть лишняя прогулка, пусть даже на морозе или под проливным дождем.

Утешение — и крохотная семейная фотография, которую не заметили во время обыска. А если нет фотографии, то просто воспоминания о светлых днях жизни. Когда еще население обманутой страны умиляли гигантские кумачи, буханье духового оркестра. Когда Саша, будто ребенок, со всеми вместе радовался словам на фасаде типа «Мы строим социализм!».

Никто и подумать не мог! Теоретиков называли утопистами! А ведь строим! Так горячо в это верилось!

…В те времена был еще не тридцать восьмой, а тридцатый год, декабрь. И Москву засыпало чистым снегом. Не таким, который сейчас превращается в жижу неопределенного цвета, которой тебя может облить любой грузовик. А тем снегом, который покрывал окна и крыши, улицы, скамейки в парке, скульптуры, да еще снежинки падали на лицо и щекотали нос.

Правда, не было Новогодних ёлок — их по инициативе Косарева «реабилитируют» только через пять лет! Но все же в той Москве, где ощущалось предновогоднее настроение.

У Косарева в конце года было полно работы, собрание на собрании, подготовка Пленума, частые вызовы в Кремль, да еще жена — на последнем месяце беременности.