Заповедь речки Дыбы

Медленно будился цепенелый таежный лес, будто угрелся в холодной ночи и до полуденного тепла не хотел расправляться. И летом в этой тайге редко птиц слышно, а тут вовсе притихло, как в брошенном доме. Только далеко где-то — туп, туп-туп, туп, туп-туп-туп — кормился на сухостоине большой черный дятел.

С утра на зимовье одна забота — баня. И то, пора. Если бы не так густо просмолилась за полгода одежда дымом костерков, давно бы в ней завелась больная вошь. Давно и забыли все, как дышит мытое тело. Привыкли. Но люди, однако, не звери. Надо им мыло и чистое белье.

Готово все было с вечера, и за едой не засиживались. Хлебнули по кружке ожигающего, до горькоты крепкого чаю да за дело.

Две кучи речных голышей, которые валиками вчера укладывали, уже дровинами толстыми обложены. От костра, где чаевали, головни в ход пошли. Ими и запалили жаркий, трескучий, без дыма кострище.

Злобин к чаю не вставал. Отлеживался. Это после охоты со всяким могло быть. Попросил Михаила, и тот прямо на нары принес ему кружку с чаем, здоровый кусок отварной белой рыбины-ленка и тройку галет.

— Откуда рыба-то? — нелюбопытно спросил Злобин. — Хороша.

— Сушкин с Валеркой поднесли. Добычливая у них была ночь. Пяток вовсе крупных закололи, а по килу которые, дак и не знаю. Десятка с три, однако. Думал, и мы с тобой сходим. К зиме в город запасем. — Обстоятельно рассказывал Михаил и старался проникнуть в настроение Игоря.

— Сходим еще. Бортом-то и не пахнет. Когда-а придет. Время будет, — раздумчиво ответил Злобин, и Михаил успокоился за него.

— Все-то где?

— Дак эти-то спят. Сушкин-то с Валеркой Зыбковым. Тут, неподалеку. В пологах. Мошка-а нынче — страсть. А остальные баню ладят.

— Ну, добро, — как свое что-то утвердил Злобин.

— Сам-то как, Трофимыч? — внимательно вглядываясь в лицо, спросил Михаил.

— Да ничего вроде. Терпимо, — медленно, успокоительно выговорил Злобин.

— Анти-и-па, — ввинтился через дверь окрик снаружи.

— Пойду помогу им, — поднялся Михаил. — Потом с тобой попаримся, последние.

Стены глушат внешние шумы: слабые почти не долетают, а посильнее — как издалека.

Игорь услыхал шуршащий топоток под столом. На пересохшем бумажном лоскуте, изогнув длинненькую спинку, застыл пронырливый темно-рыжий горностай. Внимательно блеснул выпуклыми глазенками на Игоря и, прикинув что никак тот его не перехватит, цапнул зубами окрошенный подвялившийся ломтик мяса и сверкнул в щель.

«Смотри-ка. Обнаглел, — усмехнулся Игорь, — прямо как понимает, что до зимы его шкура ни на что не годная».

Пошарил рукой на столе и кинул соседу свежий кусок.

Вздребезжав, стукнула дверь. Игорь вышел из полудремы, но глаз не открывал: так-то меньше будут беспокоить.

Кто-то залез под нары и возился, пыхтел там, а потом тряхнул его за плечо. Но не больно. Да и утихло совсем уж в боку.

— Трофимыч. Спишь, што ль?

— Ну, чего, чего тебе? — узнал Злобин по голосу Никиту и открыл глаза.

— Да вот, шашку сигнальную дымовую хотел найти. Не попадается… у тебя-то, может, остались? — почему-то смущенно спрашивал Никита.

— Зачем тебе? Осталось всего пять. Мало ли… Понадобиться еще могут. Вон, борт придет, так направление ветра ему показать.

— Дай одну. Пороюсь потом как следует — отдам. У меня есть где-то припасенные, — мялся, юлил глазами Никита.

— Возьми. Вон рюкзак на стенке висит. В широком кармане. Чего случилось-то? — бодрее прежнего старался говорить Злобин.

— Нет. Чего случилось? Ничего не случилось. Не понимаешь, што ль? По надобности выйти. Ветра на дворе нету. Мошка-а! Осатанела. Штаны только скинешь, так враз облепят. Живот у меня крутит чего-то. Сожрал, што ли, што-нито, наверное.

— Так что ж ты, дурило, под задницей ее задымишь? Задохнешься ведь, черт тебя подери.

— Не-э-а. Мы летом делали так от комаров. Десятка четыре на складе брали. Ну, ты дай. Дай, однако!

— Да бери же, сказал! — не замечая, что улыбается, в сердцах проговорил Злобин.

— Как же я сам-то? В чужой карман полезу? Ну, встань, Трофимыч.

— Да пропади ты пропадом со своим поносом! Бери сам, тебе говорят!

Дрогнул от крепкого злобинского голоса Никита-конюх: тоже знал за ним резкость; и, держась левой рукой за живот, напряженно переминаясь с ноги на ногу, шибко страдая, правой шарил в рюкзаке, а сам виновато смотрел в подбородок Злобину, ибо давно, с самой юности, не лазал в чужой карман, а в присутствии хозяина и вовсе никогда этого не делал.

Дверь хлопнула, Игорь закрыл глаза. Он представил здоровенного нагловатого Никиту, напряженно сидящего сейчас в кустах, кашляющего, отмахивающегося от мошки, от ядовитого дыма, и расхохотался.

Смех отозвался в боку приглушенной, забытой болью и напомнил Игорю его настоящее положение. Он тоскливо, жалобно выругал многострадальную человеческую матерь и снова затих.

Недолго дремалось Злобину. По гоготу, по диким счастливым крикам снаружи всплыл он из нездорового дневного сна и сообразил, что к концу идет общая баня. Пора готовиться ему.