Заповедник архонтов

Понятно, что полностью освоить доставшееся им наследство хордам было не под силу. Вероятно, тогда в их сердцах и родилось ощущение собственной неполноценности. Страх поселился в сердце тех, кто с рождения являлся исполнительными думающими механизмами. Страха им хватило, чтобы осознать прелести свободы и возненавидеть рабство, но этого было мало, чтобы изменить «технологию жизни».

Они отважились на борьбу, но как всегда бывает с отчаявшимися, униженными и брошенными детьми, борьба захватила всех их мысли. Они во многом еще были автоматами, только-только начавшими освобождаться от пут впечатанных в их геномы программ, поэтому едва-едва узрев свет истины, они выбрали те же методы, которыми руководствовались их «грозные и всемогущие отцы».

Остававшиеся до прибытия часы я проводил в беседах с Неемо и его штурманом. Их судьбы были решены, они оба легко и сразу смирились с неизбежностью быть навсегда запечатанными в темнице или, что еще страшнее, ссылкой в преисподнюю. Что это за преисподняя, Неемо и штурман, он же соглядатай старцев, отказывались объяснять — вернее, не смели. Морские и безатмосферные волки буквально немели, их языки теряли гибкость. Это табу было почище наследственного запрета на самоубийства, который архонты когда-то впечатали в геномы биоробов.

Будущее Неемо очерчивалось внятно и без вариантов. Несколько суток расследования, затем гражданская смерть, вечный мрак, холод и сырость подземелья.

Перед швартовкой он снял металлизированный костюм и нелепую металлическую сетку. Они мешали видеть сны, которые с момента посещения чудесного острова пошли к нему косяком. Даже наяву ему порой мерещились ушедшие к судьбе цыплята и Тойоти. Несколько раз он разве что не с ножом к горлу приставал ко мне, требуя их немедленного оживления. Сколько я не убеждал его, что это не в моей власти, капитан подозрительно щурился и недоверчиво почесывался. Теперь я видел его насквозь. После встречи с чудом, с обретением возможности смотреть удивительные фильмы о собственной жизни, после рассказов о бегающей по волнам Дуэрни, он всерьез уверовал, что стоит ему увидеть своих цыпляток во сне, как они тут же оживут.

— Почему же нет, знахарь?

Что я мог сказать ему? Как объяснить? Он все равно бы не поверил или, что еще хуже, поверил бы всему, что бы я ему наплел. Но я не смел этого делать, я всего лишь человек, приставленный к просветительской работе! Самой важной работе на свете, ибо такого рода агитпроп рождает веру.

Эта вера, в конце концов, начинает двигать горы, покорять пространство и время. Но, главное, без назидания и риторики учит согласию.

Не единению — нет!

Это я уже проходил!

Именно согласию, без которого и вера не вера, и воля не воля. Мне ли уверять Неемо — поступай так и не поступай этак. Он сам, полноценный хорд из ублюдочного павлиньего племени, должен был докопаться до истины. Я только приоткрыл дверцу. На худой конец, вручил лопату. Копай вглубь! Удивительно, но Неемо не принимал всерьез ни благородные истины Арьясачча, отворачивался от Нагорной проповеди, от заветов Авесты, Корана и Библии. Всю вековую земную мудрость он относил к чепухе, уводящей в сторону от единой, непреложной, светоносной истины, воплощения которой он теперь жаждал. Или в лучшем случае размазывающей ее.

Истина должна быть короткой и ясной. Истина должна одарить силой, давать возможность повелевать чудом. То есть, с ее помощью ему должно быть вполне по плечу вернуть к жизни свою курочку, птенчиков, оказаться на мостике «Тоопинайки». Чудо способно на все — вот что он вбил в башку.

Другие члены экипажа охотно слушали сказки, учились выговаривать «Аллах акбар», «Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…», «Отче наш…», царапать коготочком «Ом мани падме хум!», а этот ни в какую! Только кривился!.. Будущее пребывание в темнице веселило и будоражило моряков, особенно штурмана из когорты Героев. Как оно будет? Позволят ли свидания с мамками? Стоит ли надеяться на амнистию на время праздников? В этом было что-то несказанно детское, тем не менее держались они за обретенное чудо зубами и когтями.

Я тому свидетель.

Это была деятельная порода, честная до щепетильности, верная до готовности погибнуть, технически необыкновенно одаренная, прелестная в своей наивности. Они всегда готовы были подчиниться приказу, и только теперь, впервые задумавшись, стоит ли выполнять его, не согласовав с истиной, не обретя покоя в душе? — испытали полезное, «смысловое», сомнение. Штурман так и назвал его — полезным и «смысловым».