Заповедник для академиков

Ежов не знал, подействуют ли эти аргументы на Сталина, но Сталин легко и сразу согласился еще чуть-чуть отсрочить испытания, чтобы вести их днем. Теперь Ежов регулярно доставлял Сталину материалы о состоянии атомных исследований в других странах, и Сталин понимал, что нас еще не догнали. Более того – разрыв еще больше увеличивается, если верить чекистам и нашим физикам: мы на пороге первого взрыва, они же пишут статьи в журналах и дают нам добавочную информацию.

Ежов, которому уже был подписан смертный приговор, цеплялся за проект, как за соломинку, не подозревал, что Сталин вырвет ее на следующий же день после испытаний – будут они удачны или нет. Народ устал от ежовского террора – Сталин в последние недели сам называл происходящее в стране ежовским террором и даже обсуждал конфиденциально с Берией перемены во внутренней политике – когда надвигается большая война, надо дать передышку, а то люди начинают связывать аресты и казни с именем самого вождя. И это недопустимо.

Со дня на день на строительство должен был приехать его новый куратор Вревский – это не сулило ничего доброго. Замкнутый, дотошный, с бульдожьей хваткой, Вревский был во всем противоположностью Алмазову. Вревский полагал Алмазова цыганским жульем, а Алмазов называл про себя Вревского крохобором и пауком. Они не выносили друг друга, хоть виделись лишь раза три в Москве.

14 марта Алмазов плохо выспался – он пил вечером со своими сотрудниками, чего раньше себе не позволял, но надо было с кем-то пить. Ночью ему снилось, что он снова с Альбиной и она так же ласкова и послушна, котеночек, любимый котеночек… От этого утром было еще гаже. Когда пришел к себе в управление, выяснилось, что за ночь случились всякого рода происшествия, и все, конечно же, неприятные, покончил с собой, выбросившись с седьмого этажа, математик, профессор, причем нужный для проекта. На семнадцатом объекте взорвался газ – трое зэков погибли; газ был на вес золота, баллоны везли через всю страну. Завтра приезжает Вревский – мог бы еще несколько дней подождать, – и тут позвонил Шавло и сказал, что 1 апреля испытания не получаются, надо потянуть резину еще дней десять.

Алмазов ничего не ответил. Он бросил трубку и поехал в институт.

Дороги с весной совсем раскисли – сплошная грязь, а через две недели, как начнется апрель, станут еще хуже. Даже перед институтом не могли настелить. Алмазов закатил скандал хозяйственнику, который, на свое несчастье, попался ему на глаза у шараги, а тот ответил, что досок на тротуары не осталось, все стройматериалы ушли на строительство полигона. Это была ложь, наглое вранье, но Алмазову некогда было распутывать махинации прорабов и хозполковников.

Он ворвался в кабинет Шавло, не поздоровавшись даже с Альбиной и остальными в предбаннике – плевал он на них.

– Ты что! – закричал он высоким голосом, не закрыв за собой дверь в кабинет Мати. – Хватит! Теперь на твое место я могу поставить любого аспиранта, и он кончит лучше тебя.

– Ставь, – сказал Матя. Он, выйдя из-за стола и стоя перед Алмазовым, казался тому нарочито наглым и вызывающим.

Матя тоже жил на нервах, а в санчасти даже валерианки не было. И он тоже стал кричать на Алмазова. Дверь в кабинет оставалась открытой, и те, кто был в предбаннике, слышали скандал до последнего слова.

– Я знаю, на чьи деньги ты здесь сидишь! – кричал Алмазов. – Фашист проклятый!

– Лучше быть фашистом, чем якшаться с такими убийцами, как ты!

– Убийцами? – Алмазов был поражен. – Кто посмел назвать меня убийцей? Ты, который хладнокровно отправил на тот свет невинную женщину и убил старика? Ты, по которому плачет каторга? Да ты что, забыл, гад, кто тебя спас от вышки?

– Я даже не буду отвечать на твои пустые вымыслы, – сказал Матя, увидев открытую дверь и ощущая тишину за ней – люди боялись дышать. – У тебя расшатались нервы.

– Нет, не нервы. И ты знаешь, что не нервы. И у меня есть свидетель – у меня всегда есть свидетель.

– Так, значит, ты поэтому ее ко мне подселил! – не выдержал Матя. – Ты садист.

– Испугался, голубчик?

– В таком состоянии я с тобой разговаривать не буду!

– Нет будешь, иначе я тебя пристрелю.

– При свидетелях не пристрелишь, струсишь.

– Моя мечта – разрядить в тебя всю обойму. И меня оправдает любой суд.

– Посмотрим, кто нужнее там. Таких, как ты, вешают на каждом суку. А я один.

– Да ты… да я тебя!

– Катись ты к чертовой бабушке! – И Матя, который стоял близко к Алмазову, увидев движение того за пистолетом, к кобуре – комбриг никогда не расставался с оружием, – заломил ему руку за спину, и Алмазов был вынужден наклониться. Он замер перед рывком. И тогда Матя в самом деле испугался.

– Ян, – заговорил он быстрым шепотом, – опомнись. Это нервы. Мы не можем поодиночке – приди в себя, я прошу тебя.

– Отпусти, – так же тихо, шепотом ответил Алмазов.

Матя отпустил его.

Хотя не спускал глаз с кобуры.

Алмазов потер кисть руки.

– Первое апреля, – сказал он, – и ни днем позже.

Это было сказано тоже тихо.