Заповедник для академиков

Шавло громко стонал – он был убежден, что погибнет, потому что его раны смертельны, но, по заключению Вревского, одна пуля пронзила мякоть предплечья, а вторая – прошла между двух нижних ребер, даже не вызвав большого кровотечения, так как там были жировые ткани. От раны в предплечье было много крови, и Вревский, занеся Матю с помощью шофера в кирху, рубашкой шофера перебинтовал Мате руку. Но долго там отсиживаться им не пришлось – американцы появились и в Берлине. Только Вревский и шофер спустили Матю по лестнице в подвал, как в кирху вбежали несколько морских пехотинцев с кинооператором. Десантники сначала осыпали внутренность кирхи пулями, а потом кинооператор снимал. Вревский, Матя и шофер в это время лежали в ледяной вонючей воде подвала рядом с трупом Айно.

Им казалось, что прошло много времени, прежде чем американцы убрались в свою Америку. «Эмку», брошенную у входа в кирху, американцы всю изрешетили пулями – к сожалению, ее колеса были спущены. Пришлось посылать шофера за помощью, и его чуть не подстрелили свои.

Матю в тот же день эвакуировали в Москву.

Вревский навещал его в «кремлевке». Там же лежал и Абрам Федорович Иоффе, найденный под обломками одного из зданий неподалеку от Полярного института.

Советские газеты об инциденте в Арктике не писали.

Но более удивительно то, что информация, просочившаяся об этом налете в американские газеты, была невразумительной и казалась читателям очередной газетной «уткой».

Вревский передал академикам Шавло и Иоффе личные пожелания здоровья от товарища Берии. В СССР началась кампания реабилитации невинно осужденных, и из лагерей стали возвращаться диверсанты и изменники родины, так как наряду с законно осужденными преступниками, как оказалось, пострадали многие невиновные товарищи.

Полярный институт решено было восстанавливать под Москвой. А на Севере, на Новой Земле, оставить лишь полигон, но уже без готических домиков. Из сотрудников института никого пока на волю не отпустили, но к некоторым, уже переведенным в Среднюю Россию, привезли семьи.

И уж разумеется, не отпустили на волю Матвея Шавло, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, академика и т. д.

* * *

Андрей Берестов в августе получил предложение вернуться в Советскую Россию в качестве британского разведчика со всеми послужными и пенсионными льготами, причитающимися по службе. Но он отказался.

Он тогда жил под Ноттингемом в загородной вилле разведшколы.

– Ситуация в вашей стране неясная, – уговаривал его полковник Квинсли, слишком похожий на Карла Фишера, благожелательный и ровный в общении. – Я не думаю, что Берия долго продержится. Он слишком круто повернул к ограниченной свободе. Но свобода не может быть ограниченной, как девушка не может быть наполовину девственной.

В этом месте своей речи Квинсли надолго засмеялся и вынужден был достать чистый платок, чтобы вытереть набежавшие от смеха слезы.

– Мы вас доставим домой, аккуратно, как плод манго. И наша пенсия куда больше, чем та, которую вы сможете добыть честным путем.

На этот раз полковник лишь улыбнулся.

– И все же я пока останусь здесь, – сказал Андрей. – Вы, может, подыщете мне какую-нибудь работу…

Ему не хотелось служить мистеру Квинсли, даже если это обещало скорую встречу с Лидой. Он надеялся вернуться туда легально, хотя и не верил в приверженность Берии к ограниченным свободам.

Квинсли предложил подумать столько, сколько мистер Берестов сочтет нужным.

Андрея никто не ограничивал в передвижениях – правда, в Лондон он не ездил, он получал деньги лишь на сигареты.

Наступила осень. Она была здесь особенно печальна, потому что аккуратна, подобранна и тиха, как чистая старушка из приюта. Андрей уходил далеко в поля, по узким дорожкам, между зелеными лужайками и оранжевыми купами лип и кленов.

На одной из прогулок его подстерег пан Теодор.

Он был одет, как и положено английскому средней руки джентльмену, скажем, школьному учителю. Но за сто ярдов было ясно, что этот человек, изображающий из себя школьного учителя, в жизни им не был.

Сначала Андрей обрадовался Теодору, а лишь потом удивился, что он тут делает: как будто в этих местах, кроме местных жителей, встречались лишь шпионы.

– Я, как всегда, наблюдаю, – сказал пан Теодор.

– А почему вы оказались здесь?

– Потому что искал тебя, Андрей.

– Вы знаете, где Лида? – И с этим вопросом, с возможностью такого везения, все исчезло: и серый, окрашенный яркой листвой день, и невнятность собственного будущего.

– Я помогу тебе возвратиться к Лиде, – сказал Теодор, – она тебя ждет.

– Где?

– В Москве.

– Так просто?

– Разумеется.

– Как же я туда попаду?

– Согласишься на предложение полковника Квинсли.

– Вы и это знаете?

– Андрей, ты стареешь. Основным признаком старости, на мой взгляд, может считаться стремление человека выразить в двадцати словах мысль, для которой достаточно трех слов.

– Но я не хочу быть агентом «Интеллидженс сервис». Это непорядочно по отношению к России.