Заповедник для академиков

– Почему вы все время говорите о том, что Матю надо остановить? Ведь завтра бомбу начнут изобретать французы и англичане, которые нас ненавидят, завтра она попадет к фашистам. Гейзенберг сделает ее для Гитлера.

– Слышу аргументацию Матвея. Это он сказал?

– Он сказал.

– Не бойтесь Гейзенберга. Бойтесь тех, кто ближе. Бойтесь Мати.

– Бомба – надежная защита от фашизма!

– Опять Матвей! Да пойми ты, прекраснодушное дитя, что эта бомба – не просто бомба. Энергия, которая высвобождается при разделении атома урана, так велика, что одной бомбы будет достаточно, чтобы снести с лица земли Париж.

– Или Москву?

– Подумай же, что случится, когда у Алмазова и его друзей – у Сталина, Молотова, Кирова, Тухачевского, – у этих убийц окажется в руках абсолютное оружие! Неужели ты думаешь, что они постесняются его употребить в дело? Неужели ты думаешь, что они не сбросят его на Париж, сберегая собор Парижской Богоматери? Неужели ты не видишь, как отряды чекистов входят в Лондон? Неужели ты не понимаешь, что страшные преступления, которые уже совершила или еще совершит сталинская банда, будут удесятерены? Они же с помощью тщеславного Мати завоюют весь мир, экспроприируют весь швейцарский сыр и шоколад, чтобы самим его сожрать!

– А Матя?

– Матя? Если он доживет до торжества мирового коммунизма с атомной бомбой, то, возможно, будет стоять на трибуне среди победителей. Но вернее всего, на каком-то этапе его отстранят или уничтожат. А впрочем – что я знаю? Я вижу только смерть и всадников апокалипсиса, я вижу бандитов Муссолини и Сталина, которые рвут карту мира… О, если бы у меня были силы убить Матю, чтобы спасти людей, я бы пошел на это, несмотря на то что моей грешной душе так скоро предстоит держать ответ.

– Вы так ненавидите большевиков? – Голос Лиды был тих и несмел.

– Я понимаю, какую страшную ересь ты сейчас услышала, и я благодарен тебе за то, что ты не помчалась к Алмазову с требованием арестовать меня. Ты молчишь? Ты еще не решила? Это несложно – я беззащитен.

– Вы ничего обо мне не знаете, – сказала Лида.

– Это значит, что ты меня пощадишь?

– Вы не любите большевиков?

– Я боюсь их, я боюсь того, что они сделали с моей страной, и еще больше боюсь того, что они сделают со всем миром. И умираю от страха, когда думаю о том, что они сделают, объединив усилия с Матей и теми послушными учеными, которые ради куска хлеба, страха иудейска ради, ради славы, ради карьеры прибегут к ним на помощь, чтобы делать бомбу… и если они останутся живы, то даже забудут покаяться.

Они подошли к погребу. Между ним и дорожкой ярким пятном желтела расплывшаяся куча глины. Видно, ее завезли для хозяйственных надобностей еще летом, а потом почему-то забыли о ней – гигантским оладьем она покрыла черную землю, траву, облегла молодой клен.

– Вот видишь, – сказал Александрийский. – Я же говорил тебе, что уже видел эту глину.

– А Матя не только видел, – сказала Лидочка, – но и ходил по ней.

– Если тебе интересно, – Александрийский думал о бомбе, – я покажу тебе принцип, по которому можно построить атомную бомбу. Один воин еще не войско, и даже три воина не войско, – но с какого числа воинов начинается войско?

* * *

– Подождите одну минутку, – сказала Лидочка, – я все же загляну в погреб.

– Только не промочи ног, – сказал Александрийский. Он оперся о трость обеими руками и стал смотреть на лес.

Лидочка осторожно обошла по краю пятно глины, потянула на себя прикрытую, почти развалившуюся дверь в погреб. Та заскрипела и с трудом поддалась. Вниз вело несколько ступенек – свет почти не проникал внутрь, и потому непонятно было, глубок ли погреб.

– Ты меня слышишь? – спросил сверху Александрийский.

– Слышу, – откликнулась Лидочка. Она увидела на ступеньках желтые следы – человек, который совсем недавно спустился в погреб, не заметил, что наступил в глину. Вернее всего, потому, что было темно. Следы были большие, но нечеткие, и нельзя было сказать, кому они принадлежат. Зачем же человеку было спускаться в погреб?

– Когда собирается войско атомов, у них возникает желание кинуться на врага, – донесся голос Александрийского и исчез, заглушенный звоном в ушах. Лидочка еще не видела ничего, но с внутренним предчувствием, точным и неотвратимым, она уже знала, что найдет сейчас на полу погреба, и страшилась сделать еще шаг вниз, но и не могла вернуться к Александрийскому, пока не убедилась в том, что права.

Придерживаясь рукой за отвратительно холодную и влажную стену, Лидочка спустилась вниз. Нога ее попала в воду – ботик сразу промок.

Тело Полины – Лидочке пришлось присесть, чтобы дотронуться до него, – показалось сделанным из скользкой ледяной глины. Лида сначала дотронулась, обожглась скользким холодом, только потом различила в полутьме белое, с открытыми большими глазами лицо…

Видно, она все же на несколько секунд или минуту потеряла сознание, потому что снаружи донесся трубный глас Александрийского:

– Что с тобой, Лидия?

– Я иду, – сказала Лида, – я иду, – повторила она, потому что других слов не помнила.