Заповедник для академиков

Черный катафалк был запряжен вороными конями, которые, казалось, понимали, с какой печальной целью они влекут свой груз по лондонским улицам, выступали торжественно и не позволяли себе выгибать шеи и даже глядеть по сторонам. Процессия автомобилей, большей частью дорогих, черных или серебристо-серых, как было модно в ту весну, была длиннее обычных для похорон, даже если хоронили члена палаты общин от консервативной партии. Причиной тому была неожиданность и даже нелепость случившейся катастрофы — молодой и подающий такие надежды Энтони Кроссли разбился на самолете.

От ворот кладбища следом за гробом вытянулась немногочисленная, но внушительная процессия, и в толпе любопытных, стоявшей у ворот, в которые полисмены вежливо, но непреклонно не допускали случайных зрителей, перечисляли известные стране фигуры. Сам премьер-министр Чемберлен не смог прибыть на похороны, его представлял здесь лорд Галифакс, возвышавшийся на голову над грузным, так постаревшим за последние годы Уинстоном Черчиллем, бывшим политиком, бывшим бунтарем и всем надоевшим противником Гитлера. Хоть Мюнхенский договор уже очевидно провалился и не принес мира, хоть даже пронемецкая «Таймс» вынуждена была опубликовать данные опросов Гэллапа, по которым лишь семь процентов англичан считали, что Гитлер остановится в своих захватах после Чехословакии, Черчилль был, и не только с точки зрения Чемберлена, последним человеком, которого можно было допускать к высоким постам и вводить в кабинет. Черчилль — это непредсказуемость, это экстравагантность, это опасность войны с Гитлером, Муссолини. Даже здесь, на кладбище, более иных лояльный к Черчиллю (который как раз вчера позволил себе грубые, просто неприличные для политика выпады против господина Гитлера) лорд Галифакс, очевидный преемник Чемберлена на посту премьера, утверждавший, что союз с коммунистами Сталина предпочтительней потакания фашизму, старался держаться от Черчилля подальше.

А Черчилль мерно вышагивал под мелким дождем, который лил в тот день над всей Европой, начиная от Москвы и кончая Дублином, и нес в себе опасные для людей радиоактивные частицы, о чем никто, кроме нескольких человек в далеком Полярном институте, и не подозревал, был глубоко опечален тем, что именно в момент опасного одиночества, когда никто не хотел его слышать, так нелепо погиб один из немногих друзей и сторонников — молодой, талантливый, полный сил и не лишенный остроумия Энтони, автор известной в определенных кругах Лондона, посвященной Черчиллю поэмы, в которой были и такие строки:

Ты для слабых хорош, ты с могучими груб,
В оппонентах угрозы не видя.
Ты зовешь дурака — дураком, дубом — дуб,
Нужно — фюрера можешь обидеть.

Рядом с Черчиллем шел Гарольд Никольсон, из немногочисленной плеяды начинающих и не имевших силы политиков, которым импонировала непреклонность сэра Уинстона.

Они мирно беседовали, пока над открытой могилой читали молитву, потому что Энтони был уже прошлым, а будущее пугало обоих угрозами и еще более — нежеланием Европы видеть эти угрозы.

— Мне шестьдесят четыре года, — сказал неожиданно Черчилль в ответ на филиппику Никольсона о том, что не сегодня-завтра его призовут в правительство, ибо он — человек, нужный стране в годину потрясений. — Я устал. Я наломал дров, моими ошибками и увлечениями мне тычет в лицо каждый, кому не лень, число карикатур на меня в английской прессе исчисляется миллионами.

— Но вы можете гордиться тем, что не намного меньше их и в газетах Германии и России.

— Это не основание для гордости. Просто мне надо сбросить вес.

— Завтра Гитлер нападет на Польшу, — сказал Никольсон. — Я разговаривал с разведчиками, у них есть неопровержимые доказательства, подтвержденные в Берлине.

— Он постарается купить Сталина, — сказал Черчилль.

У него был большой старинный черный зонтик, может, доставшийся от дедушки. Теперь не делают зонтиков с бамбуковыми рукоятями, подумал Никольсон.

— И я боюсь, — продолжал Черчилль, — что Сталин пойдет на сделку, потому что мы сделали все, чтобы изолировать и запугать русских перспективой остаться с Гитлером один на один. И тогда наши дела плохи.

— Но Чемберлен все же решился дать гарантии Польше.

— Еще бы. Даже такому кролику, как он, нельзя отступать до бесконечности, можно замочить пушистый хвостик в луже, которую не заметишь задом. Они передадут власть сэру Галифаксу, чтобы он сохранял лицо империи и в то же время не обижал нашего друга Гитлера.

Гроб опустили в землю. Черчилль подошел к затаившейся за почти непрозрачной вуалью матери друга и попрощался с ней, еще раз выразив свое искреннее горе, — Черчилль умел ценить верных соратников и прощать им слабости. Он полагал, что отличается от любого тирана тем, что никогда не поднимет руку на своего сегодняшнего или вчерашнего товарища.

Никольсон шел с ним обратно к воротам.