Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Где-то в это же время, в 1945 году, был сделан и карандашный портрет художника Анатолия Никича — один из лучших портретов этого времени, чуть более спокойный, сдержанный по тону. Никич очень похож — не столько чертами, сколько выражением умного тонкого лица с пристальным, в упор на зрителя печально понимающим взглядом, слегка изогнутой линией иронично улыбающихся губ. Черная тень щеки, черная копна мелкокудрявых волос резко подчеркивают белизну ярко освещенного лица, пролепленного едва различимой паутиной тонких штрихов. И резкие, грубовато-небрежные, но очень точные жирные штрихи быстро намечают широкие плечи, отвороты пиджака…

…Идет последний год войны — осень-зима-весна 1944–1945 гг. Время воскресает в письмах Петра Васильевича к Юлии Николаевне, к Маю в армию.

П. Митурич-Ю. Митурич. Москва, 26–27 ноября 1944 года.

«Между прочим, сестра Лидии Константиновны^[398] в Америке, в командировке. Она часто получает от нее письма… Судя по рассказам, американский комфорт однообразный и скучнейший, как курятник культурного птицеводства. И это, наверное, так: таков должен быть идеальный классический мир коммерческой демократии в сжатом виде.

Несмотря на то что приходится преодолевать чудовищные по глупости наши бытовые „удобства“, американский мир меня не соблазняет. Я бы так же обезнадежился, как курица, которой не быть уже фазаном. В нашем положении могут ожидать еще надежды на нечто прекрасное, для чего стоит жить. Самое плохое в том, что курица уже сама не хочет стать фазаном»^[399].

Отзвук настроений конца войны — дружбы с Америкой, вдруг начавшихся связей с ней… И поданное в шутливой форме, но убежденное «жизненное кредо» — отрицание всего низменно-материального, «благополучного», что так чуждо было Хлебникову…

Его образ постоянно встает в преломлении мыслей Петра Васильевича, он стоит за каждой его строкой, каждым деянием.

Призрак из прошлого, из 20-х годов. Вдруг возникает колоритная и горестная фигура нищего скрипача Рейнбальда, каким-то образом связанного в памяти Митурича с Хлебниковым.

«Был в Замоскворечье у некоей Марии Федоровны Поповой. Случилось так: часу в пятом мне постучали. Явился Рейнбальд с пожилой женщиной и представил ее как приятельницу Велимира Хлебникова. Мне, конечно, интересно было такое знакомство. Она рассказала моменты из своего частного общения с Велимиром в последнем году его жизни. Она принимала участие в помощи ему. Искренняя, простая по душе женщина не могла не быть приятной Велимиру.

Многое вспомнили в беседе, а потом я показывал его изданные труды. Она даже не знала об этом. Так провели время до 8 вечера. Потом предложили ехать к ней. Рейнбальд играл на скрипке (очень плохо, он оправдывался тем, что пробовал только что починенную скрипку).

Так что сегодня я прожил в мире 22-летнего прошлого, которое воскресало во всех печальных и не печальных подробностях, дорогого и незабвенного, с людьми, которые были тогда же близки Велимиру, хотя я о них ничего не знал и не встречался с ними»^[400].

Новая привязанность, так заполнившая жизнь Петра Васильевича, нисколько не отдалила его ни от прошлого, ни от сына, не ослабила постоянной тревоги за него, тоски по нему, такому юному, оторванному от дома. В декабре 1944 года военная судьба занесла Мая в Баку. Часть грузов, поступавших по лендлизу, шла через Иран — существовала линия «Ирансовтранс», и эту трассу надлежало оформлять соответствующими лозунгами, плакатами и портретами военачальников и вождей.

Май: «Как же хотелось во время бакинской командировки попасть в Иран. Но в Иран меня не взяли, и я увидел Персию лишь через пограничную речку Астерз». А водруженные на перевале портреты снесло ветром…

П. Митурич — М. Митуричу (в Баку). Москва 22–23 декабря 1944 г.

«Мы были с Пашей [Захаровым], когда почтальон принес твое письмо, требуя оплаты за доставку, так как оно без марок. Паша с радости дал свои три рубля, и мы вместе стали читать.

Милый мой зайчик, как мы рады за тебя, что ты в теплых краях.

У нас зима добрая. В комнате тепло, но у меня уже бронхит, и злой. И все один, Юлинька не может ко мне перебраться.

Вечером был Женя Тейс, он ведь тоже тебя любит как родного.

Будь здоров, мой нежный Зая. Целую, обнимаю и скучаю без тебя. Пиши, спасибо за писульки.

Твой папа»^[401].

26 декабря. «Дорогой мой сынка, спасибо, получил поздравление по телеграфу, которое утром принимал от почтальона Паша. Женя, он и Таня еще оставались у меня после проведенной ночи за пиром. Большой лист бумаги, как новое небо, с цифрой 30 висел над столом. Прочитан был тост Вовы, присланный им. Время прошло в содержательной беседе.

Пили немного, хотя вина было вдоволь. Прошло время без музыки и пения. Я думаю, потому, что не было Редько. Женя посмешил, показав комические ребусы.

Паша по своей инициативе показал твои работы (которые ты выставлял). Женя показывал свои работы. Он же состряпал вкусное блюдо из гемотогена (бычья кровь), которым он сам усиленно подкармливается.

Вспоминали всех ушедших дорогих и отсутствующих и пили за ваше здоровье.