Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Май: „До Шапса у Юлии Николаевны был мужем Роднянский. Он умер своей смертью, от него у нее был сын Шура. Когда Юлию Николаевну арестовали, Шуру взяла на воспитание сестра Юлии Николаевны — Римма Николаевна. Еще студентом университета Шура проявил себя как гениальный математик. Во всяком случае так считал он сам и, разумеется, Юлия Николаевна. Но уже в студенческие годы он стал систематически пить, а напившись, становился агрессивен. На выпускном акте, напившись, запустил чернильницей в профессора, даже, кажется, академика, и, получив, кажется, с отличием диплом, не попал в обещанную ему аспирантуру. Римма Николаевна, равно как и Юлия Николаевна, не могла влиять на Шурино поведение, и он из-за своих выходок постоянно менял места работы, периодически попадая в психбольницу. Юлия Николаевна разрывалась между александровской ссылкой, отцом и сыном. Несмотря на все заскоки, Шура систематически продолжал работу, которую считал трудом своей жизни. Работу эту, находившуюся на стыке двух областей математики — анализа и топографии, могли прочитать и оценить один или два ученых во всей стране. Трудности с продвижением этой работы приводили к новым срывам. Продвинуть, опубликовать работу Шуре не удалось до конца его дней“^[416].

В одном из писем Маю на фронт Петр Васильевич приписывает: „Из письма Юли: „Какая радость такая близость с сыном (у нее такой нет со своим), пошли ему привет от меня. Он мне уже немного дорог“. Я уверен, что вы будете еще друзьями, т. к. ближе к нам по душе человека не найти“^[417].

В 1945 году Петр Васильевич нарисовал Юлию Николаевну [многократно рисовал и раньше]. Но карандашный портрет Ю. Н. Митурич 1945 года наиболее известен. Быстро, в свойственной тогда Митуричу манере эскизного, „бурно-штрихового“ карандашного рисунка намечена фигура женщины, полулежащей, видимо, на диване, облокотившейся на подушку или валик и подпирающей голову сжатой в кулак кистью руки. Другая рука упирается в бок… Живая, естественная фигура — но портретной характеристики нет. Трудно по этому рисунку увидеть, понять эту женщину, постигнуть ее суть. А ведь обычно Митуричу отлично удавалось в такой же стихии штрихов раскрыть и донести до зрителя характер, образ близкого ему человека, как удалось в портретах Тейса, Романовича, Ляховицкого; в знаменитом рисунке Веры на балконе 1924 года…

Вера продолжала неотступно жить в памяти Петра Васильевича, не умирая, не исчезая — ни из его творчества, ни из его жизни.

П. Митурич — М. Митуричу. Москва, 19 января 1945 года.

„Сегодня протекло четыре года, как ушла наша Веринька, наша мама.

Удаляясь от берегов ее жизни, мы иногда возвращаемся к милому прошлому, вспоминаются мельчайшие подробности и у каждого из нас свои.

Веринька живет в наших умах и очень властно.

Теперь я не хотел бы сделать ни одного движения, которое претило бы ей.

Авторитет ее как художника очень сильно возрос как в моих глазах, так и всех друзей. Каждый ее штрих, будь то письмо или картина, носит след чувства красоты. Она сознательно ткала свою жизнь, и мы теперь вполне это поняли. Эта жизнь должна принадлежать со временем всем и увидеть свет.

Наша задача: донести ее труды до глаз широкого общества.

Милый сынок, помни свою необыкновенную маму… В нашем гнезде на краю большой кирпичной горы, густо заселенной, завершился род Хлебниковых, оставив расточек в лице Мая Митурича-Хлебникова.

Со временем ты поймешь и оценишь всю остроту судеб отцов твоих, допустивших твое появление при крайне трудных обстоятельствах, часто угрожавших нам не только как художникам, но всяко.

Будь здоров, целую нежно и крепко. Твой папа“^[418].

В сознании Митурича, видимо, как-то разделялись, не сливались воедино чувства мужа и жены и душевная, духовная близость с родным человеком, не зависящая от семейных отношений.

„…Для художника и поэта узы семьи вовсе не являются такими дорогими и незаменимыми, — писал он Юлии Николаевне. — Эти узы больше всего сопряжены с дыханием. И с остановкой дыхания очень болезнен обрыв родственных уз. Но мы стремимся связаться с незнакомыми людьми и даже последующими поколениями посредством записей своих переживаний. При наличии в них глубокой содержательности они остаются живыми надолго.

Что же касается дыхания, то продолжение его в последующих поколениях вполне успокаивает мою индивидуальность“^[419].

Шли последние месяцы войны, весна 1945-го. В марте Петру Васильевичу выпала радость: появился Май, отпущенный на побывку домой со своей одинцовской базы. Видимо, его короткое возвращение побудило Петра Васильевича устроить „ускоренную“ Масленицу — об этом счастливом празднике рассказывает он Юлии Николаевне в письме от 8 марта: „Мечты о блинах сбылись. Дочь Пашина [П.Г. Захарова] Ирина, большая приятельница Мая, когда узнала, что идут ко мне на блины, сейчас же спросила: „А Май будет?“ „Нет, Ирочка, он ведь армеец, живет не дома“. И у нее пропало удовольствие идти к нам, но так как оставаться дома не с кем и все-таки блины будут — резво пошла.