Запоздалая оттепель, Кэрны

— Да будет тебе заходиться. В деревнях и тогда и теперь с голоду дохли. Нынче кто хочет, тот работает. Никого с милицией не заставляют, как раньше. В церковь не запрещают ходить. За слово па Колыму не сажают и не стреляют!

— Теперь всех депутатов можно на Север отправить. Скопом! Что они сделали за свои четыре года? Карманы себе набили и морды отожрали. Куда им работать? Вспомните, какими были Калинин, Микоян, Суслов, Громыко, а и хотя бы сам Сталин? Ни у кого личной машины и дачи не было. Теперь вся Россия — частная собственность правительства и депутатов. И мы средь них, как дураки. Все видим, понимаем, а изменить иль выправить ничего не можем…

— А когда могли? При Сталине? Ну что же замолчала? То-то и оно… Нынче осмелели! Чего не хватает? Сыты, под крышей, в тепле, кости всем перемываете в благодарность! Попробовали б тогда рот открыть! Вам живо устроили б прогулку из маленькой провинции на большую Колыму. Как мне, по молодости, за смелость, — осек старуху дед Алексей. И, закурив, отвернулся к окну.

— А что случилось у тебя? — полюбопытствовала Агриппина.

— В партию нам велели готовиться. Пятерым. Все только закончили офицерское училище. И погнали нас на учения, подготовку вздумало проверить командование части. Ну, за день выматывались в доску. До коек еле доползали. Куда там в партию готовиться, дожить бы до утра. А политрук как портошная вошь грызет. Устав зубрить велит. Газеты кипами таскает. Ну кто их читать будет? Глаза сами закрываются. И мы эти газеты… ясное дело как пользовали. Ну а этот гад вечером свежую подшивку газет волокет и спрашивает: «Вчерашние проработали? Все запомнили, уяснили? Теперь эти изучите внимательно!» Ну, мы молчали. Когда ж он пришел под отбой и решил наши знания проверить, тут я не выдержал. И послал его вместе с газетными материалами туда, где мы их использовали. Вместе с партией. Политрук аж посинел весь. Оскалился на меня. А я с устатку и дальше его послал. Не подумал о последствиях. Они через три часа наступили. Выгребли меня сонного и под трибунал. К расстрелу приговорили, как контрреволюцию. За поношения политики партии. И все тут… Мать с отцом тогда живы были. Враз в Москву сорвались. Заменили расстрел сроком. Называется — помиловали. Оно все наоборот получилось. Помилованием была бы смерть. Десять лет на Колыме отбарабанил. Потом с поражением в правах на высылке, на Сахалине. Уголек долбал в Вахрушево. Пять лет. А там каждый месяц в шахте засыпало нашего брата — под обвалами. Бывало, опускаешься в шахту и не знаешь, поднимешься ли обратно? Чем она помилует? Так все годы. А за две недели до освобождения реабилитация пришла. Послал я ее подальше. Меня и предупредили, мол, что, мало отсидел? Хочешь сдохнуть здесь смелым? Я и замолчал враз. Ну, вытолкали с Сахалина. Пока восстановился в правах — год потерял. В армию не пошел. Отворотило разом. А куда деваться? На работу не берут. Боятся! Зэк! Вон какой срок оттянул! На реабилитацию кто смотрел? Она ни на кого не действовала. Только и слышал: «Просто так у нас не сажают на столько лет!» — и от ворот поворот. Приткнули меня в мехмастерские. Там до пенсии. А что в жизни видел? Да ни хрена! Пока сидел, мать с отцом умерли. Не дождались. Семью не завел. Никто за меня не решился выйти. Боялись. Так и остался в зэках до конца жизни. Кругом один. Как в одиночной камере. Вот тебе смелость и плата за нее. Целой жизнью. Пойми теперь, что лучше было б — сразу под пулей сдохнуть либо всю жизнь, каждый день мучиться? По мне так краше разом! И молчите вы, что нынче хреново! Не морозили вы задницы в колымских сугробах, не задыхались в шахтах неведомо за что! Не отняли у вас жизни. Не говорили, как мне бабы: «Что? За бывшего зэка? Да разве с таким можно семью создать? Вас только к стенке! Какая реабилитация? Невиновных в тюрьме не держат! Не смейте подходить к порядочным людям! Не забывайтесь!..» Вот и все! Сколько раз я такое слышал! Пусть трудно нынче! Но никто за слово не лишает воли. А свободный человек всегда сумеет прокормить себя! Чего хныкать? Оно всегда так. Живому человеку никто не угодит. Но чтоб не ныть впустую, надо познать сравнение дню сегодняшнему. Тогда и делайте вывод и выбор… И не болтайте лишнее.

— Всем досталось. Тогда и теперь не легче. Одним в зоне, другим на воле, — вставила Кузьминична, вздохнув.

— Ну а разве лучше, что люди теперь с голоду помирают? Руки на себя накладывают с безысходности?

— И раньше такое было! Только молчали, не говорили. Теперь секретов нет!

— Оно не понять, где страшней — вчера иль нынче? Жить неохота никому. Завтрашний день со страхом ждут, как и вчера. Хоть мы иль молодые! Опостылело так-то! Ладно мы! Молодых жаль, — говорили старики.

Кузьма, слушая их, думал о своем, далеком от споров.