Запоздалый суд (сборник)

Однако мысли мыслями, а план тоже нужен, чтобы не забыть чего, не пропустить в суете дней. С собраниями, правда, все ясно: одно в два месяца. С парткомами — тоже: два в месяц. За вопросами и проблемами, которые надо решать, ходить, слава богу, далеко не надо. Не надо ли?.. Конечно, разного рода хозяйственных проблем хоть пруд пруди, хоть по четыре раза в месяц собирайся, но будет ли заметный толк? Не подменит ли тогда партком и Бардасова с его правлением? А ведь Бардасов получше меня знает в этих вопросах толк. Конечно, в стороне стоять нельзя партийной организации, но жизнь колхоза, жизнь наших деревень не ограничивается ведь только хозяйственными проблемами! Ведь не сводится же все к картошке или молоку! Ведь та же самая картошка в конце концов зависит от того, как человек работает! А как он работает? От каких причин зависит работа человека? В чем секрет плохой и хорошей работы? В деньгах? Деньги, конечно, дело хорошее, но все ли от них зависит? Вот моя мать. Она разве из-за одних денег сейчас на работу выходит? И много ли надо нашему крестьянству денег? То есть сколько бы он хотел получать? Разумеется, чем больше, тем ему лучше, но только так называемые законные, свои. Чужие ему не нужны, уж это-то я знаю. И другое взять. Скажи ты ему: «Вот тебе лишняя десятка, но за десятку я буду орать на тебя, помыкать тобой, а ты должен терпеливо меня слушать и соглашаться». Я думаю, что в таком случае плюнет он на эту десятку, вот и все, не нужна она ему такой ценой, он хочет получать свои деньги достойно. И вот таким достойным путем он обеспечивает свою жизнь. А сверх того он вряд ли пожелает получить и лишний «недостойный» рубль! Не то время, да, за пятак никто перед тобой шапку ломать не станет. Значит, что же получается? Получается, значит, что деньги — это еще полсекрета хорошей работы. А другая половина секрета в чем же?.. Вот где соображать-то надо, товарищ секретарь, а не витать мыслями в небесах, витать дело нехитрое, но ты сообрази вперед, как оно по-жизненному получается… А по-жизненному получается так, что работа человека зависит от его настроения, от его расположения, от его душевных качеств столько же, сколько и от оплаты, а вот человека-то ты и не знаешь, товарищ секретарь. Вот тому же Карликову записал выговор, а кто он такой, что и почему, этого ты не знаешь! Не знаешь, а работы хорошей от него ждешь…

Легок, однако, на помине оказался Карликов, Сидор Федорович Карликов, начальник пожарной дружины колхоза «Серп». В новенькой фуфайке, в неизменных своих диагоналевых галифе, в офицерской фуражке с черным околышем. И кирзовые сапоги, которые кажутся непомерно великими, начищены до блеска.

— Салам, Александр Васильевич. — И тянет через стол руку.

— Салам, Сидор Федорович. Садись.

Садится на стул возле стола, снимает фуражку, достает расческу из кармашка (как у Бардасова, только у него расческа почему-то алюминиевая, как в парикмахерских), долго приглаживает волосики, прячет расческу, прежде обдув ее, а потом опять надевает фуражку. Конечно, в фуражке он выглядит гораздо солиднее.

Я, однако, чувствую, что разговор у него серьезный, вот он и собирается с духом.

— С чем пожаловал, Сидор Федорович? Взносы у тебя вроде бы уплачены…

— Взносы… По делу я…

Молчу, жду.

— Выговор вы мне дали… Ну вот я решил проверить, правильно это или нет.

— Проверил?

— Ну, полистал журнал «Партийная жизнь» за два года…

— И что там нашел?

— Да оно, конечно… Но как же так получается, Александр Васильевич? Ну, скажем, получил я выговор по партийной линии, сын там намудрил со счетчиком, а я, значит, получил… Но зачем правление-то еще удержало тридцать рублей? Счетчик-то, может, не работал всего три дня, а они удерживают тридцать рублей! И где тут справедливость, Александр Васильевич? И где закон? Александр Васильевич, как коммунист коммуниста прошу, поговори ты ради бога с Бардасовым, он тебя послушает!..

Я толкую ему, что наказывать штрафом за проделки со счетчиком постановило собрание, а все решения собрания в колхозе — это закон!

— Закон… — бурчит Карликов. — В армии и то за один проступок два наказания не дают…

— Но подумай сам, Сидор Федорович, все-таки неудобно как-то и нам, коммунистам. Ты, такой заметный в колхозе человек, и вдруг!

Он подозрительно косится на меня: не шучу ли я, не смеюсь ли над ним — «заметный»! Но нет, принял, кажется, серьезно, даже и плечиками подергал, посерьезнел лицом.

— Да, оно-то так, я понимаю…

Я спрашиваю, какая у него семья, — ведь для иной большой многодетной семьи тридцать рублей — это настоящий капитал. Но семья у Карликова, оказывается, всего три человека: оп, жена и сын.

— Ну… еще племянница…

— Племянница? Кто же такая, что-то не слышал.

Он поднимает на меня невинные глазки.

— А как же, Нина, наш экономист, она ведь тоже Ка… Карликова.

Ах ты, мелкий врунишка!

Однако Сидор Федорович не спешит уходить. Он сидит и вздыхает все глубже и глубже и с таким страданием, что я невольно думаю, что это и в самом деле беднейший человек, что он по миру пойдет без тех тридцати рублей.