Запоздалый суд (сборник)

Скоро шесть десятков сравняется, а Степан и по сей день, по силе и возможности, работает в колхозе. Не выходит разве что когда занедужится. И на селе его почитают как хорошего старательного работника. А что немногословен и часто задумчив бывает — к этому люди уже привыкли, объясняя, что бойким на язык он, мол, и в молодости не был, а задумывается часто — контузия его таким сделала. Некоторые замечают за Степаном, что к старости стал вроде бы скупее: что ни год, выкармливает на продажу семипудового борова, а деньги не расходует, деньги на сберкнижку кладет. Но другие и скупость Степанову по-своему объясняют: как знать, может, человек копит деньги на новый дом.

И никому, никому невдомек, какой тяжелый камень носит он на сердце. Потому-то ему и мерещится, что собравшиеся на площади люди нет-нет да и оглядываются на окна его дома. Потому-то он и боится не только выйти на площадь, а даже приблизиться к окну…

Кажется, Андрей Викторович начал говорить. Да, это его голос. Но слов разобрать нельзя. А Степану хочется знать, о чем говорит первый коммунар. Уж не о нем ли?..

Степан поднимается с табуретки и подходит к окну.

Народу у клуба — видимо-невидимо. Рядом с памятником поставлен грузовик, в его кузове, с откинутыми и затянутыми кумачом бортами, стоят самые славные люди села, представители из района. До Степана явственно долетает:

— Товарищи!..

Но дальше опять слова разобрать нельзя, их словно бы ветром относит. Степан напрягает слух — безрезультатно.

Андрей Викторович в белом костюме, белы и его поредевшие, но, как и в молодости, зачесанные назад, волосы. Рядом с ним стоит сын Кирилла Петровича — Александр. Он родился два месяца спустя после гибели отца. Александр такой же широкоплечий здоровяк, каким был отец, даже голос похож на отцовский — такой же громогласный. (Если бы он сейчас говорил — Степан каждое слово бы слышал.) Уже больше десяти лет работает Александр председателем Трисирминского — Трехреченского колхоза, сменив на этом посту Андрея Викторовича. И надо отдать должное сыну Кирле — колхоз при нем стал едва ли не лучшим в районе, многие соседи завидуют трехреченцам.

— Разрешите открыть… — то ли напряг свой голос Андрей Викторович, то ли ветерок дунул в другую сторону, но теперь Степан слышит отдельные слова — первому коммунисту… Кириллу Петровичу…

Затрубили медные трубы колхозного духового оркестра, замерла людная площадь — в весеннем воздухе поплыла торжественная мелодия Государственного гимна. Ничто не заглушает ее, ничто — ни единый сторонний звук! — не мешает, и кажется, что эта могучая мелодия звучит не только здесь, в Трисирме, но и по всей стране, и слушают ее все.

Слушает ее и Степан.

Когда смолкли последние аккорды гимна, Андрей Викторович спустился с грузовика и подошел к памятнику.

Дернулось и начало медленно сползать белое покрывало, обнажая белый конусообразный обелиск.

Придет время, глядя на обелиск, думал Степан, и на этом ли, на другом ли месте будет поставлен настоящий памятник Кирле — мраморный или бронзовый. Но и сейчас люди глядят на этот обелиск, а видят Кирле. Уже скоро сорок лет нет на земле Кирле, но он словно бы и не умирал, он стоит и сейчас в самой середине, в самой гуще народа. Степану опять вспоминается сон: «Мы победили!.. Я — живой. Я живу вместе со всеми…» — и он чувствует, как ему опять начинает не хватать воздуха, а сердце бьется так, что вот-вот выскочит из груди.

Па площади, у памятника, должно быть, что-то произошло: людская толпа волной накатилась на грузовик, а потом начала откатываться назад. А Степану показалось, что стеснившиеся вокруг грузовика люди услышали, узнали что-то о нем, а вот теперь отхлынули и сейчас двинутся в сторону его дома. И, плохо отдавая себе отчет в своих действиях, Степан выбежал в сени и закрылся на крючок.

Затем он схватил керосиновую лампу, зажег и прыгнул с ней в подполье, плотно закрыв за собой крышку. Надо как можно быстрее завалить, заровнять подземный ход в погреб, чтобы уничтожить последнее, что может изобличить его. Погреб- в сарае он закопал еще когда вернулся с фронта, воспользовавшись отлучкой жены в родильный дом. Однако довести дело до конца ему тогда не удалось: то кто-то приходил, то дети приводили соседских ребятишек. И он на то место, под которым шел ход в подполье уложил штабель дров. За зиму дрова сжигались, а летом он выкладывал новый штабель. Он все ждал, что земля сама обвалится, однако тайный ход держался как заколдованный.

Тяжело открывается забухшая, покрытая плесенью, дверь. Все кругом тоже заросло толстым слоем плесени. Вместе с прохладным воздухом ударяет застоялый запах гниющего дерева.

Степы подземного хода были выложены расколотыми пополам дубками и держались еще крепко. А вот доски потолка уже изрядно подгнили и ослабли, подпирающие их дубовые стойки вдавились в доски своими торцами. И если на стойках видна только плесень, то на гнилых досках наросли белоногие навозные грибы.