Запоздавшее возмездие или Русская сага

От степи, покрытой ковром цветов, плыл пьянящй аромат — кружилась голова. Над проселком — облако едучей пыли.

Взводные шли со своими взводами, комроты — сбоку первого взвода, старшина замыкал колонну. За ним — несколько бричек с имуществом.

Настроение у Романова — сродни погоде. Нога ведет себя прилично — рана не дергает, почти не ноет. Перевязка, сделанная Кладвией, пошла на пользу. Идет новый ротный и невольно вспоминает вчерашнее знакомство с батальонной фельдшерицей. Бывает же так — с первого слова, с первой понимающей или непонимающей улыбки люди чувствуют взаимную симпатию. Будто знакомы с детства.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? — не дожидаясь разрешения, старшина продолжил. — Зачем зря мучиться — садитесь. Рана, небось, болит?

Романов оглянулся. Позади — Сидякин с подседланной тощей кобыленкой. Загадочно ухмыляется. Нет, на издевательство непохоже, его заботливое предложение походит на пробу на прочность: откажется ротный от «транспортного средства» или согласится? Вон как насторожились солдаты, спрятал понимающую улыбку молоденький лейтенант, командир первого взвода.

На фронте часто самый незначительный эпизод воспринимается отличительной чертой командира, по ней приклеивают клички, на нее равняется авторитет. Романову страшно хотелось разгрузить раненную ногу, взгромоздиться на кобылу, но как посмотрят на эту слабость нового ротного подчиненные?

— Отправь доходягу в обоз — пусть впрягут в одну из ротных повозок!

— Товарищ старший лейтенант, фельдшерица наказала беречь ногу…

— Кому сказано? Или пояснить другими словами?

Мимо на резвом жеребце проскакал комбат, за ним — посыльные, ординарцы. На минуту остановился, иронически оглядел лошадь-доходягу, прихрамывающего ротного, но ничего не сказал. Отыгрался на рыжем усаче, пулеметный ствол на плече которого казался детской игрушкой.

— Подтяни ремень, Федоров, пузо отвалится. В последнее время походишь не на доблестного воина — на беременную бабу! Не стыдно?

Солдаты рассмеялись. А усач, похоже, не обиделся — послушно подтянул ремень, выпятил богатырскую грудь. Комбат удовлетворенно кивнул и запылил вперед к боевому охранению.

И все же Романов краем глаза увидел, как обидчиво дрогнули густые брови пулеметчика, как сжались в кулаки сильные пальцы. Опасную игру ведет Видов, слишком опасную, подумал ротный, так недолго и пули дождаться. Не мирное время — война, когда жизнь почти не ценится.

— Вон капитан не стесняется, ездит верхом, а вы — раненный — идете с солдатами, — надоедливой нянькой ныл старшина. — Свалитесь — сызнова в госпиталь, да?

— То, что положено командиру батальона, не по зубам ротным и взводным… Все, прекратить прения! Отправляйся на свое место! — резко, в видовской манере, приказал старщий лейтенант.

Ворча, на подобии наказанного дворового пса, Сидякин со злостью хлестнул прутом шатающуюся кобыленку и отстал. Солдаты засмеялись. Не со злостью — по доброму. Новому, мол, комроты палец в рот не клади — по плечо руку отхватит!

Романов удовлетворенно улыбнулся. Кажется, контакт с личным составом налаживается. А это сейчас — главное. Но про себя пожалел о принятом решении отказаться от коня. Ибо нога начала дергать, приходилось напрягать силу воли, чтобы не припадать на нее.

Дальнейшие события заставили забыть о больной ноге.

Низко над колонной прошли два вражеских самолета. Безбоязненно, нагло. А чего им бояться — советских истребителей нет, зениток не видно? Не стреляли и не бомбили, словно выглядывали наиболее уязвимые места. Впереди развернулись и коршунами полетели обратно. Грянули первые разрывы, пули выбивали на дороге пыльные фонтанчики.

— Воздух! Воздух!

Красноармейцы и командиры бросились в спасительное разноцветение, падали на землю, вжимаясь в нее всем телом. Словно она, матушка, может превратиться в пуленепробиваемый щит.

Подчиняясь инстинкту спасения, вместе с подчиненными упал и Романов.

Господи, пронеси! Господи, спаси! Неверующий, он, в минуты смертельной опасности, как и любой другой атеист, истово молился о спасении. Сколько раз стоял на краю бездны, именуемой смертью, учавствовал в рукопашных, сидел в траншеях под разрывами снарядов, а бомбежек не выносил. Возникал этакий первобытный ужас, желания зарыться с головой в землю.

Вот и сейчас Николай втиснулся в нее всем телом.

От горящего на дороге грузовика плыл смрадный тяжелый дым. Билась лошадь со вспоротым животом, полз, орошая цветы кровью, раненный красноармеец. Лежа, Клавдия перевязывала ногу сержанту, зубами вскрывала неподатливый пакетик с бинтом.

— Цветочки нюхаешь, старлей? — заглушая разрывы и выстрелы, прогремел над Романовым громкий, презрительный голос. — Бить их надо, а не прятаться! Бить… Бить… Бить!

Ротный с трудом оторвал от земли непокрытую голову. Рядом, расставив толстые ноги, стоял вечный комбат, стоял и стрелял по самолетам из подрагивающегося автомата. Старшему лейтенанту сделалось жарко от стыда и от обиды. Его считают трусом?