Запределье

– Трудно сказать. Тело было растерзано и обглодано до костей. И потом, прошло столько лет… Но на костях видны следы укусов, а в груди – дыры от острых рогов. Точно такие же раны мои товарищи получили, сражаясь с этими тварями. Еще мы нашли в пещере дневник, пару башмаков и черную шляпу с широкими полями и индюшачьими перьями под лентой…

Я больше не в силах был молча выслушивать этот бред. Молодой Ватт, по всей видимости, не врал, но мне казалось, будто он говорит о ком-то другом – о каком-то порочном злодее, который внушал ужас мне самому. Пока он говорил, я стонал от несправедливой убедительности его слов. Если я когда-нибудь и мог отречься от человечности и выпустить на свободу дремлющего во мне демона – это должно было случиться именно теперь. Но вместо этого я глубоко вздохнул, подавил мстительные порывы и, когда слушания были закончены, покорно вернулся в камеру.

Всю ночь я думал только об одном. Допустим, всего на одну минуту, что я действительно совершил все то, в чем меня обвиняют. Тогда чем, кроме злой иронии, можно объяснить тот факт, что я, растворившись в Запределье, потеряв человеческую природу, сделал шаг, окончательно и бесповоротно доказывающий мою человечность? Как сказал Белоу: «Разве они арестовывают зверей?» Этот суд, несмотря на весь ужас направленных против меня обвинений, должен был стать моим спасением.

После бессонной ночи наступил день моей защиты. Фескин специально пришел пораньше, чтобы посвятить меня в свои планы.

Все их улики подлинны, – говорил он мне, сидя в камере, – но превратно истолкованы. Как они смогут доказать, что с Клэем расправился именно ты, а не какой-нибудь совершенно посторонний демон? Пусть ты даже преследовал его, кто-то другой мог опередить тебя в убийстве. Присутствие каменного ножа в твоем музее еще ничего не значит. Улика, основанная на сомнительных воспоминаниях старой грымзы, – еще не улика.

– А дневник? – напомнил я.

– Но Клэй ведь нигде не пишет, что именно ты убил его, – возразил Фескин. – Да и как бы он мог это сделать?

У меня были еще вопросы, но прежде чем я успел задать их, за решеткой камеры появились стражники. Мы снова совершили короткую прогулку до зала суда, но в этот раз я был не столь самоуверен. Я чувствовал, как колотится сердце, и старался не смотреть на лица горожан.

Фескин сделал все возможное, чтобы посеять в душе Спенсера зерно сомнения. Он рассказал констеблю все то, о чем говорил со мной, только гораздо более подробно и аргументировано. На все вопросы у него был один ответ – отсутствие прямых доказательств моей вины. Единственный промах он допустил, расспрашивая Ватта об ищейках. Учитель полюбопытствовал: как это собаки смогли взять след по прошествии стольких лет? Ответ Хораса был прост и неоспорим: ищейки эти вели свою родословную от псов, выведенных в Отличном городе.

– Они и через двадцать лет могут обыскать весь континент, чтобы найти зернышко перца, – добавил Ватт.

Когда Фескин попытался поднять вопрос об аресте Семлы Худ, Спенсер сразу остановил его словами:

– Этой дорогой мы уже хаживали, и я не собираюсь ступать на нее снова.

Это заявление вызвало в толпе шквал шепотков, но констебль оборвал их, грохнув ладонью по столу, и призвал собрание к порядку.

В перерыве я уговорил Фескина вызвать меня в качестве свидетеля защиты. Он обещал, что выполнит мое желание, хоть это и опасно. Возвращаясь в зал суда, я сжимал под мышкой эти страницы и не смотрел в пол. Я вышел из камеры с гордо поднятой головой и твердым намерением открыть всю правду – такую, какой она виделась мне.

Когда публика угомонилась, меня вызвали. Фескин сказал только:

– А теперь в свою защиту хочет выступить обвиняемый Мисрикс.

После этого он вернулся на свое место в первом ряду и, закрыв глаза, замер в неподвижности.

Я, не теряя времени, сразу приступил к объяснениям. Я поведал собравшимся о том, как узнал о судьбе Клэя в Запределье. Я детально описал свое путешествие к границе леса и процесс сбора предметов, необходимых для расшифровки этой истории. Но когда речь зашла о том, как я вычленял элементы и находил в них информацию касательно жизни Клэя, публика разразилась хохотом и свистом.

– Это правда! – воскликнул я, но мой голос потонул в насмешливом гвалте.

Спенсер заставил зрителей замолчать, а затем обратился ко мне.

– Я, признаться, тоже нахожу ваше заявление неправдоподобным, – сказал он. – Можете ли вы как-то подтвердить эти свои «особые способности»?

– Я могу положить вам лапу на голову и войти в вашу память, – сказал я. В толпе снова захихикали.

– Докажите, – потребовал Спенсер.

Этот приказ выбил меня из колеи. Перед глазами всё кружились смеющиеся лица, жуткие маски презрения и насмешки.

– Скажите-ка обо мне что-нибудь такое, чего не могли знать заранее, – предложил Спенсер.

Как только я шагнул к нему и протянул руку, один из стражников выступил вперед и нацелил ружье мне в грудь.

– Все в порядке, – успокоил его констебль. Стражник попятился.