Запределье. Осколок империи

В заветное свое место привел Степан Патрикеевич тринадцатилетнего Кольку в последнее свое лето.

— Вот, внучек, — указал он подростку приметную каменюку на берегу речушки. — Здесь, на этом самом месте, дед твой чуть было богатеем не заделался.

— Как это?

— Старались мы в то лето с дружком моим, — поведал дед. — Золота тут — чуть. Везде есть, где ни копни, а взять его мудрено. Месяц бьешься, а песка добытого выпивки толком не хватит купить на добрую компанию. Но нам тогда повезло — наткнулись на россыпь. Самородки — во! — старик показал пальцами размер самородков: выходило чуть не по мелкому сибирскому яблочку. — И песка вдосталь. До холодов мыли, и пришлось на каждого по полтора с лишним фунта.

Старый Лапин присел на камушек возле скалы и запустил в каменное крошево, устилавшее брег, ладонь-лопату.

— И на следующий год по весне воротились, перелопатили все. Да только исчезла россыпь, будто и не было ее. Только пару-тройку самородков и нашли. Мелочь — с горошину. Ну и песочек тоже — само собой, но мало. Все в кружку сыпешь — дна не прикроет. Впору домой возвращаться, а времени-то еще мешок — июнь-месяц в разгаре. До холодов, когда промерзнет речка, добрых четыре месяца. Но золота — нет, хоть тресни! Вот дружок мой и говорит: «Не с неба же оно, Степа, упало. Столько самородков в одно место рекой не принесет. Значит, жила тут где-то, рядом прячется!» Ищем-поищем, а жилы нету. И камень вокруг весь такой, в котором золото не родится. Оно ведь как любит? Чтобы камень белой был, как сахар, да крупитчатый. По науке — кварцем называется тот камень. А кварца того нигде нет.

Дед передохнул, глядя выцветшими до прозрачности стариковскими глазами в небо. А потом встал и подвел Ваню к скале. Прямо на великанской щеке зиял огромный уродливый скол, и камень там по цвету отличался от материнской поверхности.

— Гляди-ка, — поднял он с земли белый, чуть срозова, рыхлый на вид, но очень твердый на ощупь камешек, действительно напоминающий кусок сахара-рафинада — хоть в чай его клади. — Вот здесь и нашли мы жилу…

В серой толще, едва различимые, виднелись белесые прожилки. На одной из них вдруг ярко сверкнула в солнечном луче крошечная желтая капелька, намертво впаянная в камень. Ваня попытался выковырнуть песчинку ножом, но та не давалась.

— Брось, — махнул рукой Степан Патрикеевич. — Толку с этой золотинки чуть, а намаешься с ней изрядно. Ничего в этом камне не осталось. А было…

Мужики нашли искомую кварцевую жилу, только ободрав со скалы весь лишайник, намертво приросший к поверхности камня за сотни лет и сам превратившийся едва ли не в камень. Зато она вознаградила старателей за все их труды сторицей.

Жила открылась сразу, толстая «что твой пирог», и как пирог начинкой нафаршированная золотом. Самый крупный самородок был размером с два дедова кулака, а «ковалки» по куриному яичку никто и не считал…

— Но, внучок, — назидательно поднял дед к небу корявый палец. — Рудное, жильное стало быть, золото — это тебе не россыпь. Там что? Знай землицу рой да на лоток кидай, а тут без струмента не обойтись. Заступом да ножами много не наковыряешь. В общем, нарыли мы в то лето его, родимого, по три фунта на брата, да и отступились. Кто его здесь найдет окромя нас? Вот и порешили по весне назад воротиться, да на сурьезе, с кирками да кувалдами, и расколотить эту каменюку напрочь. А что нам было тогда? Молодые, здоровые…

Дед замолчал, гладя выщербленную зарубками каменную поверхность: видно было, что кто-то рубил тут скалу, не жалея инструмента. Но было то давным-давно — лишайник снова успел прикипеть к голому камню, покрыть его серебристым налетом, смахивающим на плесень, что поселяется на забытой хлебной корке.

— Да вот, не пришлось мне, Ваньша, по весне киркой помахать…

— Почему, дедуня?

— Забрили меня в ту весну в солдаты, внучек. Царь-батюшка, вишь, задумал турку воевать в который раз, вот и спонадобился я ему… Слава богу, не как раньше бывало, на двадцать пять годков забирали — всего семь лет я и отслужил верой и правдой. Пуля турецкая меня не взяла, штык миновал, труса я не праздновал — воротился домой с полным георгиевским бантом… Спрашиваю наших, деревенских: где дружок мой, с которым мы по лесам шастали? А мне отвечают: эка, хватил ты, Степка! Дружок твой уж который год червяков кормит. И узнал я, что разбогател тот чохом, в одно лето богатство это на голову ему свалилось. Да только на пользу не пошло… Правда, дом он купил, женился, тройку гнедых завел — зажил купец-купцом. Но Богто он не Ерошка — видит немножко. Помер дружок в одночасье — сгорел со всем своим богатством и семьей. То ли пожег его кто, то ли само занялось, а только не нашли на пожарище гроша ломаного, не то что золота…

Степан Патрикеевич передохнул немного и закончил свою «сагу»:

— Я, понятное дело, сразу в тайгу: вдруг да оставил дружок покойный мне малую толику? Жила-то была богатейшая! Ан нет, все выгреб, варнак, до последней золотинки подчистил. Поковырял я с недельку эту каменюку, потюкал кайлом без толку, да и плюнул. Пошел в другом месте фарт искать.