Запредельная жизнь

Мадемуазель Туссен, надвинув капюшон, искоса всех разглядывает и что-то царапает на бумажке. Записывает имена. Одни, поколебавшись, вычеркивает, другие помечает стрелочками. Должно быть, выискивает среди поверхностных христиан кандидатов в рекруты Будды. Вот ее взгляд задержался на Мари-Па, стоящей у края могилы с капризной гримаской на пухлой физиономии и с лопаткой земли в руке, как маленькая девочка, обиженная на океан, который разрушил ее песочный замок. Она задерживает других, и Жанна-Мари своей рукой высыпает землю, подталкивает дочь и передает лопатку следующему. Мадемуазель Туссен обводит имя Мари-Па кружком и прячет листок в кошелку.

Фабьена подает могильщикам знак, что можно заканчивать. Люсьен вцепляется в ее руку, как будто у него хотят отнять мать. Альфонс, держа раскрытый черный зонтик над месье Мину, поднимает глаза к небу, как бы перенося мой образ туда из ямы, которую вот-вот закопают.

Наконец завершающий этап: рукопожатия, формулы сочувствия, ободрения, сожаления. Надо пережить это испытание, время лечит, жизнь продолжается… Фабьена кивает, Люсьен благодарит, отец пожимает плечами. Одиль, вдова-дублер, стоит в сторонке, готовая, если что, в любую минуту подменить Фабьену. Альфонс, согревая в ладонях замерзшие в тонких черных перчатках пальцы моей жены, высказался с необычным для него лаконизмом:

– Знаете, мадам Фабьена, достоинств Жака это ничуть не умаляет, но увидите сами к одиночеству привыкаешь.

Затем представил учителя Мину, еще раз напомнил о моих четырнадцати баллах по латыни и покатил инвалидную коляску по кладбищенской аллее.

Десяток безразличных рук, десяток шаблонных фраз, и вдруг перед Фабьеной возник незнакомый молодой человек, которому она тоже машинально протянула руку. Но вместо выражения скорби он хвалит мой талант. Удивленная Фабьена благодарит.

– Я понимаю, что сейчас не время, мадам, но… какова цена?

– Простите?

– Я хотел бы, если позволят средства, купить одну из картин вашего мужа.

Фабьена внимательно смотрит в лицо молодого человека, продолжающего сжимать ее руку.

– Зайдите в мастерскую завтра в одиннадцать часов, – говорит она наконец и высвобождает руку.

– То есть в трейлер?

– В трейлер.

Гийом Пейроль наклоняет голову и уступает место следующему соболезнующему.

– Уже назначает свидания, – едко усмехается Жанна-Мари Дюмонсель.

– И выбирает молоденьких, – не разжимая губ, цедит мадам Рюмийо.

Сердиться на них не стоит. Надо же им чем-то заполнять свою жизнь. Фабьену их уколы и пересуды никак не досягают, я чувствую, как она отстранилась, возвысилась, отделилась от всего этого, как будто унаследовала мою отрешенность. Люсьен подталкивает ее локтем, чтобы она обратила внимание на Анжелику Бораневски, которая уже несколько секунд держит перед ней протянутую руку. Фабьена спускается на землю и изображает признательную улыбку.

– Очень мило, что вы пришли.

– Это такая малость, – вздыхает бедная Анжелика. В свое время она щедро дарила себя всем моим ровесникам, а теперь, с тех пор как заняла видное место в «Бора-Пнэ», притворяется, будто ни с кем не знакома.

Откуда ни возьмись у могилы появляются супруги Амбер-Аллер, и злость, которой не смогли разбудить желчные кумушки, мгновенно закипает во мне. Вот кому незачем было являться. Тем более с опозданием, чтобы привлечь побольше внимания. Важные, вальяжные, они торжественно шествуют, слегка кивая направо и налево шалеющим от такого счастья особо избранным именитым согражданам. Он – жирный самодовольный боров с усиками в ниточку и маленькими холодными глазками за очками в красной оправе. Она – бледная томная красавица с великосветскими повадками. Двадцать лет, пользуясь своим родством с одним влиятельным депутатом, они распоряжаются местными СМИ. У них в руках все рычаги: газеты, радио, телевидение, взятки, блат, компромат, – влияние их беспредельно. Когда, закончив лицей, я хотел избежать скобяной карьеры и составил проект цикла передач на радио, то представил его им. Они пришли в восторг. Можно было подумать, что меня прочат в короли эфира, на самом же деле я был для них просто лакомой свежатинкой. Они играли мной, как кошка мышью: то поощряли, то тормозили, забавляясь моей наивностью и горячностью, вынужденными уступками и разочарованиями. Порой дразнили и обходились со мной подчеркнуто холодно, чтобы заставить меня домогаться их милости, Вечер в Шамбери, когда я попался на их удочку, – самое постыдное мое воспоминание, и я благодарю Бога, если это Он программировал мою жизнь, за то, что мне не пришлось еще раз пережить ничего подобного.