Запредельная жизнь

Жан-Ми, никогда не думавший о такой возможности, недоверчиво глядит на него и скромно возражает:

— Торт — это всего лишь торт.

— Понимаете, я писатель. То есть я пишу, но… пока не нашел издателя. А тем временем меня призвали в армию.

— В какие войска? — расцветает Жан-Ми, довольный, что разговор перешел на знакомый предмет. — Я служил в альпийских стрелках.

— В полицию.

— Что ж, тоже неплохо. Но с альпийскими стрелками не сравнить. Добрый день, мадемуазель Туссен.

— Не очень-то он добрый, — ворчливо возражает одетая в черное старая дева.

— Вы, конечно, были у Лормо, — слащаво причитает Жанна-Мари. — Такое горе!

— Я только что похоронила свою собаку, и у меня отнимается рука, оттого что пришлось копать мерзлую землю в саду, но я не кричу об этом направо-налево! — отчеканивает Туссен, прекращая разговоры о чужом трауре.

— О, я в отчаянии, — почти неподдельно сокрушается королева-мать. Животные не так застят ей свет, как Лормо.

— В отчаянии? Вы? Из-за моей собаки, которую и в магазин-то не пускали? Не смешите меня.

— Это распоряжение префекта, — оправдывается кондитерша.

— Вам же хуже — накликаете беду, — с горьким злорадством облеченной тайным знанием предрекает мадемуазель Туссен. — Дайте мне одну булочку с изюмом.

— В себя не могу прийти, — картаво объявляет с порога мадам Рюмийо, в платиновых с голубым отливом химических кудрях, по-пижонски увешанная значками. — Бедный месье Лормо. Мой муж был его последним клиентом.

— Чушь все это, — обрывает ее мадемуазель Туссен.

Она расплачивается за булочку и выходит под снисходительное молчание, которым всегда встречают причуды богачей. Кажется, она оставит меня на некоторое время в покое.

С полицейским такой надежды нет. Он снова атаковал выкладывающего венские слойки Жана-Ми:

— Вы ведь знали его много лет, да?

Еще бы — мы ходили в один детский сад.

— Он уже в детстве рисовал?

— Ты что, кроме шуток, разбираешься и тащишься от его художеств? — Жан-Ми перегибается к собеседнику над клубничными тортами. В это время в магазин заходит новая порция посетителей в трауре. — А мы-то над ним издевались. Так, без всякого зла, конечно. Но издевались. А картинки-то, выходит, чего-нибудь стоят?

— Конечно.

Лично я другого мнения. Мне всегда нравился замысел и сам процесс, а не результат.

— Во всяком случае, мне они кажутся интересными. Особенно портрет, который он не успел закончить, тот, где окно и девушка…

— Тс-с! — Мой друг поспешно обрывает полицейского и бросает испуганный взгляд на клиентов, уверенный, что все внимательно слушают. — Что вы берете, мадам Рюмийо?

— Право, сама не знаю… Ко мне сегодня приезжают из Лиона сын с невесткой, он там преподает историю…

— Советую вам взять саварен.

— …в университете. Придет еще мэр. У него, бедняжки, столько забот с новой водолечебницей. Пожалуй, я возьму наполеон и саварен с ликером из трав.

— Лучше вот этот, мадам Рюмийо, это у меня новинка — с цитрусовым ликером.

— Нет-нет, в другой раз. Я люблю с травами.

— Другого раза может не быть, если никто не захочет брать. — Жан-Ми начинает злиться. Его место не за прилавком, а у печи, дипломат из альпийского стрелка никакой. — Могли бы хоть попробовать!

Свирепый взгляд матери, которая ненавидит его эксперименты, кладет конец беседе. Жан-Ми с оскорбленным видом передает мадам Рюмийо заботам сестры, а сам принимается накладывать в картонку сырные палочки, якобы для моего обожателя, чтобы их разговор не показался подозрительным.

— Ни слова об этой картине, понял? — шепчет он сквозь зубы.

— Да-да, ни слова. Обещаю.

— Как ты мог ее видеть? Или ты был в трейлере во время полицейского дознания?

— Да.

— Видишь ли, эта девушка — моя подружка, — благородно подставляется Жан-Ми. — Я хотел сделать ей подарок и попросил Жака, чтобы он написал ее по фотографии, понимаешь?

— Понимаю, — улыбается Гийом, заметно тронутый этим столь же непосредственным, сколь и неловким дружеским жестом.

Звонит телефон. Королева-мать солидным тоном отвечает:

— Кондитерская «Дюмонсель», алло? — И сейчас же нетерпеливо рявкает: — Да, Одиль, да, подожди минутку! Он придет, как только сможет! У нас, представьте себе, много посетителей.

— Сейчас будет вынос тела, — догадывается Жан-Ми и снимает фартук.

— Как вы думаете, мне можно пойти?

Лучший друг покойного долго обдумывает просьбу и не находит, что возразить. Поэтому, вытряхнув сырные палочки к сосискам в тесте и мини-кишам, дает свое позволение.

— Подменишь меня, Мари-Па? Пока, мама, я ненадолго.

Мадам Дюмонсель, не отвечая, кладет трубку и приказывает дочери:

— Цитрусовый саварен пойдет подешевле. Надо, чтобы он разошелся до обеда. Поставь 73 франка вместо 105.

Жан-Ми надувает щеки, хватает висящий под витриной с апельсиновыми пирожными галстук и, гордо вздернув подбородок, идет к выходу. По пути он сталкивается с раввином из талмудической школы, который заходит в кондитерскую с десятком мальчиков в темно-синих картузах, озаряемый экуменической улыбкой мадам Дюмонсель.

— Добро пожаловать, месье Майер, добро пожаловать, дети! Какой чудесный день! — радостно сменив регистр, щебечет она о благоприятном прогнозе на шабат.