Послушай! ай! ай!
— Какие сосочки!
Румяные щечки! —
„Послушай, нахал!
Ты стул изломал!“
— Мой ангел! — „Ай! больно!
Какой беспокойной!
Ай, больно! Пусти!
Да как это мерзко!
Да что, это дерзко!
Да полно, ах! ах!
Нет силы в руках!
Колеблются ноги.
Могущие боги!
Ах! ах!“ — Не кричи:
Плутовка, молчи!
Ну к черту косынку!
Расстегивай спинку!
Дурачества кинь
И ножки раздвинь…
Уста хоть ругают,
Но мне потакают
Глазенки твои! —
„Ну-ну, не шали!“
— Отбиться не можно;
И, милая, должно
Как хочешь в сей раз,
В мой счастливый час,
Твою мне п…нку,
Пушок и ж…нку
Пожать и помять!»
Что пользы кричать?
Уста хоть ругают,
Но мне потакают
Глазенки твои! —
«Ну! полно ж! пусти!»
Он привык к тому, что если дама пугалась, протестовала, мучилась, то, значит, он производил на нее впечатление и имел успех.
Раблезианские мотивы творчества Александра Полежаева настолько не пришлись по вкусу императору Николаю I, что высочайшим указом поэт был сдан в солдаты. Вскоре его постигла безвременная кончина. В Советском Союзе о Полежаеве всегда писали как о жертве самодержавия, но его поэма «Сашка» если и печаталась, то с очень значительными купюрами, а стихотворения «Калипса» и «Дженни» были под строжайшим запретом и в царской России, и в СССР.
Михаил Лермонтов
Уланша
Идет наш пестрый эскадрон
Шумящей, пьяною толпою;
Повес усталых клонит сон;
Уж поздно; — темной синевою
Покрылось небо… день угас;
Повесы ропщут: «Мать их в ж…пу
Стервец, пожалуй, эдак нас
Прогонит через всю Европу!»
— Ужель Ижорки не видать!.. —
«Ты, братец, придавил мне ногу;
Да вправо!» — Вот поднял тревогу!
— «Дай трубку». — Тише — е… их мать,
Но вот Ижорка, слава богу,
Пора раскланяться с конем.
Как должно, вышел на дорогу
Улан с завернутым значком.
Он по квартирам важно, чинно
Повел начальников с собой,
Хоть, признаюся, запах винной
Изобличал его порой…
Но без вина что жизнь улана?
Его душа на дне стакана,
И кто два раза в день не пьян,
Тот, извините! — не улан.
Скажу вам имя квартирьера:
То был Лафа буян лихой,
С чьей молодецкой головой
Ни доппель-кюмель[48]
, ни мадера,И даже шумное аи[49]
Ни разу сладить не могли;
Его коричневая кожа
Была в сияющих угрях,
И, словом, все: походка, рожа
На сердце наводили страх.
Надвинув шапку на затылок,
Идет он… все гремит на нем,
Как дюжина пустых бутылок,
Толкаясь в ящике большом.
Шумя как бес, он в избу входит,
Шинель скользя валится с плеч,
Глазами вкруг он косо водит,
И мнит, что видит сотню свеч:
Всего одна в избе лучина!
Треща пред ним, горит она;
Но что за дивная картина
Ее лучом озарена!
Сквозь дым волшебный, дым табашный
Блистают лица юнкеров;
Их речи пьяны, взоры страшны!
Кто в сбруе весь, кто без штанов,
Пируют — в их кругу туманном
Дубовый стол и ковш на нем,
И пунш в ушате деревянном
Пылает синим огоньком.
— «Народ!» — сказал Лафа, рыгая, —
Что тут сидеть! за мной ступай —
Я поведу вас в двери рая!..
Вот уж красавица! лихая
П…да — хоть ложкою хлебай!
Всем будет места… только, други,
Нам должно очередь завесть!..
Пред Богом все равны…
Но, братцы, надо знать и честь…
Прошу без шума и без драки!
Сначала маленьких пошлем;
Пускай потыкают собаки…
А мы же грозные е…ки
Во всякий час свое возьмем!
— «Идем же!..» — разъярясь как звери,
Повесы загремели вдруг,
Вскочили, ринулись, и с двери
Слетел как раз железный крюк.
Держись, отважная красотка!
Ужасны молодцы мои,
Когда ядреная чесотка
Вдруг нападает на х…!..
Они в пылу самозабвенья
Ни слез, ни слабого моленья,
Ни тяжких стонов не поймут;
Они накинутся толпою,
М…ду до ж…пы раздерут
И ядовитой м…фьею
Младые ляжки обольют!..
Увы, в пунцовом сарафане,
Надев передник белый свой,
В амбар пустой уж ты заране
Пришла под сенью мглы ночной…
Неверной, трепетной рукой
Ты стелешь гибельное ложе!
Простите, счастливые дни…
Вот голоса, стук, гам — они…
Земля дрожит… идут… о боже!..
Но скоро страх ее исчез…
Заколыхались жарки груди…
Закрой глаза, Творец Небес!
Зажмите уши, добры люди!..
Когда ж меж серых облаков
Явилось раннее светило,
Струи залива озарило
И кровли бедные домов
Живым лучом позолотило,
Раздался крик… «Вставай скорей!»
И сбор пробили барабаны,
И полусонные уланы,
Зевая, сели на коней…
Мирзу не шпорит Разин смелый,
Князь Нос, сопя, к седлу, прилег,
Никто рукою онемелой
Его не ловит за курок…
Идут и видят… из амбара
Выходит женщина: бледна,
Гадка, скверна, как Божья кара
Истощена, изъ…ена;
Глаза померкнувшие впали,
В багровых пятнах лик и грудь,
Обвисла ж…па, страх взглянуть!
Ужель, Танюша! — полно, та ли?
Один Лафа ее узнал,
И, дерзко тишину наруша,
С поднятой дланью он сказал:
«Мир праху твоему, Танюша!..»
С тех пор промчалось много дней,
Но справедливое преданье
Навеки сохранило ей
Уланши громкое названье!
Какие пустые звуки — эти разговоры о правах женщин!
Поэзия гражданских стремлений и похабщина… связаны больше, чем кажется. В сущности, они ветви одного дерева, и в каждой неприличной эпиграмме вы найдете политическую пощечину… везде казнится один враг гражданской свободы.