Запрещенная поэзия и проза русских классиков. Мои грехи, забавы юных дней

— Дядя Костя, вы подождите немного, я только узнаю, пришел ли батюшка, и если не пришел, я проедусь с вами докуда вам нужно, а оттуда пройдусь пешком, чем в гимназии-то сидеть. Хорошо?

— А почему ваш батюшка должен не прийти?

— Он уж неделю болеет.

— А, ну хорошо, спрашивай.

Через минуту Ваня вышел и, обошедши извозчика, сел с другой стороны, рядом с Константином Васильевичем.

— А Ларион-то Дмитриевич будто предчувствовал, брат, какие мы на него планы строим, — уехал, да и не приезжает.

— Может быть, он и приехал.

— Тогда бы явился к Анне Николаевне.

— Кто он такой, дядя Костя?

— Кто, кто такой?

— Ларион Дмитриевич.

— Штруп — и больше ничего. Полуангличанин, богатый человек, нигде не служит, живет хорошо, даже отлично, в высшей степени образованный и начитанный человек, так что я даже не понимаю, чего он бывает у Казанских?

— Ведь он неженатый, дядя?

— Даже совсем наоборот, и если Ната думает, что он на все прельстится, то жестоко ошибается, и вообще, я решительно не понимаю, что ему делать у Казанских? Вчера, умора: Анна Николаевна давала генеральное сражение Алексею!

Они переезжали мостом через Фонтанку. Мужики на садках вытаскивали рыбу из люков, дымили пароходики, и толпа без дела стояла у каменного парапета. Мороженик с грохотом подвигал свой голубой ящик.

— Ты, может быть, слышал от кого, что Штруп вернулся, или его самого видел? — говорил на прощанье дядя Костя.

— Нет, да где же, раз он, говорите, не приезжал, — сказал Ваня, краснея.

— Вот ты говорил, что не жарко, а сам как раскраснелся, — и тучная фигура Константина Васильевича скрылась в подъезде.

«Зачем я скрыл встречу со Штрупом?» — думал Ваня, радуясь, что у него образовывается какая-то тайна.

В учительской было сильно накурено, и стаканы жидкого чая слегка янтарились в полутемной комнате первого этажа. Входящим казалось, что фигуры движутся в аквариуме. Шедший за матовыми окнами проливной дождь усиливал это впечатление. Шум голосов, звяканья ложечек мешался с глухим гамом большой перемены, доносившимся из залы и временами совсем близко — из коридора.

— Орлова опять изводят шестиклассники; решительно, он не умеет себя поставить.

— Ну, хорошо, ну, допустим, вы выведете ему двойку, он останется.

— Думаете ли вы этим его исправить?

— Я вовсе не преследую исправительные цели, а стараюсь о справедливой оценке знания.

— Наши бы гимназисты пришли в ужас, если бы увидали программы французских коллежей, не говоря о семинариях.

— Вряд ли Иван Петрович будет этим доволен.

— Бесподобно, говорю вам, бесподобно, вчера он был отлично в голосе.

— Вы тоже хороши, лезете на малый в трефах, а у самого король, валет и две маленькие.

— Шпилевский — распутный мальчишка, и я не понимаю, что вы за него так стоите.

Все голоса покрыл резкий тенор инспектора, чеха в пенсне и в седой бородке клином:

— Потом я попрошу вас, господа, наблюдать за форточками; никогда выше четырнадцать градус, тяга и вентиляция.

Постепенно расходились, и в пустевшей учительской раздавался только тихий басок учителя русского языка, беседовавшего с греком:

— Удивительные там попадаются типы. На лето, перед поступлением, предлагалось прочесть кое-что, довольно много, и, например, Демона — так передают ex abrupto[55]: «Дьявол летал над землею и увидел девочку». — Как же эту девочку звали? — «Лиза». — Положим, Тамара. — «Так точно, Тамара». — Ну и что же? — «Он захотел на ней жениться, да жених помешал, потом жениха убили татары». — Что же, тогда Демон женился на Тамаре? — «Никак нет, ангел помешал, дорогу перешел; так Дьявол и остался холостым и все возненавидел».

— По-моему, это великолепно…

— Или об Рудине отзыв: «Дрянной был человек, все говорил, а ничего не делал; потом связался с пустыми людьми, его и убили». — Почему же, — спрашиваю, — вы считаете рабочих и вообще всех участников народного движения, во время которого погиб Рудин, людьми пустыми? — «Так точно, — ответствует, — за правду пострадал».

— Вы напрасно добивались личного мнения этого молодого человека о прочитанном. Военная служба, как монастырь, как почти всякое выработанное вероучение, имеет громадную привлекательность в наличности готовых и определенных отношений ко всякого роду явлениям и понятиям. Для слабых людей это — большая поддержка, и жизнь делается необыкновенно легкой, лишенная этического творчества.

В коридоре Даниила Ивановича поджидал Ваня.

— Что вам угодно, Смуров?

— Я бы хотел, Даниил Иванович, поговорить с вами приватно.

— Насчет чего же?

— Насчет греческого.

— Разве у вас не все благополучно?

— Нет, у меня три с плюсом.

— Так что же вам?

— Нет, я вообще хотел поговорить с вами о греческом, и вы, пожалуйста, Даниил Иванович, позвольте мне прийти к вам на квартиру.

— Да, пожалуйста, пожалуйста. Адрес мой знаете. Хотя это более чем замечательно: человек, у которого все благополучно, — и желающий приватно говорить о греческом. Пожалуйста, я живу один, от семи до одиннадцати всегда к вашим услугам.