Запретная любовь

Не знал Алексеев, что не только он добивается пересмотра дела о районной преступной организации, активно в этом направлении действовала жена Шипицина. Сам Шипицин, не привыкший к физическому труду, быстро сдал и умер, не отсидев в лагере и три года. Но не об его честном имени заботилась жена, а о себе и детях. Судимость Шипицина могла ударить и по ним, в любую минуту могли прийти и арестовать как членов семьи врага народа. И все эти годы она жила в постоянном страхе. А после смерти Сталина обратилась за помощью к бывшим соратникам отца. Тем тоже, обвинение Трунова в создании преступной организации в районе, не обещало ничего хорошего, они тоже чувствовали себя не совсем уютно, и хотя во время процесса их вызывали в качестве свидетелей, но могли перевести и в обвиняемых. У кого-то из них были покровители в Москве. Общими усилиями они все же добились своего, коллегия Верховного суда СССР начала пересмотр дела.

Алексеев этого не знал. Руки его снова приняли вид крыльев, пальцы скрючились, взгляд потух, и непонятно было, какая сила поддерживала его. Казалось, еще день-два, и он не сможет утром встать. Но прошел январь, февраль, наступил март. Умер Лобов, сник неунывающий Давыденко. А тут еще заключенных перевели на одиннадцатичасовой рабочий день и, через раз, делали воскресенье рабочим… Для многих эта весна оказалась последней.

А в Красное весну принесли пуночки на своих нежно-белых крыльях – деревенские называли этих птичек снегирями Весной они улетают от тепла на север, а осенью от сильных морозов – на юг. Но всегда им надо, чтоб был снег. Может, им было легче скрываться на его фоне?

Только заслышав нежное пение пуночек, село пришло в движение, ребятишки, да и не только они, стали мастерить плашки – деревянные дощечки с волосяными петлями. Устанавливали в огородах, на полях, посыпали вокруг овсом или конским навозом и ждали, когда пуночки опустятся стайкой… Мяса от них, конечно, было мало, зато хороший навар.

Хорошеву жалко было этих неземных птичек, и он никому не давал ставить плашки на конном дворе, который пуночки облюбовали:

– Ты погляди, – выговаривал он очередному малолетнему охотнику, – какая красотища, а ты ее убивать.

– Снегири вкусные.

– Эх, люди! Кто же красоту ест? Иди отсюда, а то по шее получишь.

Пуночки задерживались в селе неделю или чуть больше, а после их отлета, начинало теплеть по-настоящему…

И когда Николай Соловьев попросил Хорошева помочь перевезти вещи, тому пришлось запрягать телегу. Отец Николая, так и не простив сыну женитьбу на немке, умер, и мать велела Николаю переезжать:

– Нечего по чужим углам скитаться, свой дом есть. Да и за внуками пригляд нужон.

По дороге встретили Ножигова, шел, блестя начищенными сапогами, важно кивнул на приветствие и прошагал было дальше, но остановился возле Бердникова, что красил ставни и резные наличники белой и голубой краской:

– Здравствуй, Егор Васильевич! Видел, Николай Соловьев проехал? Признали родители невестку.

– Здравствуй, Леонид Мартынович! Мать признала. А Савелий так и не простил сына.

– Слышал, ты свою Аннушку за Сашку Кнабе выдаешь.

– А что, немцы народ работящий. Привезли их – жить негде было, ютились в холодных бараках. А теперь – какие добротные дома понастроили. Да и в доме – чистота, порядок. Такие нигде не пропадут. Снегу нынче много, боюсь, как бы наводнение не случилось. Унесет со сплотки лес.

– Трубицин звонил начальнику леспромхоза, они тоже побаиваются. А мы сейчас гидрометслужбу спросим, – увидел Ножигов Усманову. – Галина Георгиевна, что нам ждать от ледохода? А то в прошлое наводнение проснулся ночью, спустил ноги на пол – вода. Сразу и не понял.

– Снегу нынче много было, зато лед не очень толстый, заторов не должно быть.

– Хочется верить.

Ледоход начался через неделю, ночью. Вода быстро поднялась до крайних домов на лесоучастке, но тут же отступила, оставив огромные льдины. И село долго пользовалось этим льдом.

Льдины еще лежали на берегу, а уже, дымя, пошли по Лене пароходы. Пассажирский прибыл в начале июня и привез всего одного пассажира. В телогрейке, хоть и стояло тепло, в потрепанных ботинках, в заплатанных штанах, подстрижен наголо, но видно, что седой, по лицу со шрамом на щеке не понять, старик не старик. Из вещей – ничего. Пока разглядывали, незнакомец, чуть горбясь, зашагал в сторону села. Он уже достаточно удалился, когда кто-то ахнул:

– Мать честная! А ведь это Ганя!

– Вернулся. А Марта и знать не знает.

– Ну-ка, ребята, быстро до Марты. Скажите, Ганя приехал.

Алексеев шел по берегу и стал подниматься на косогор лишь напротив своего дома. Марта стояла у ворот, глаза ее были полны слез, рядом, прижавшись к матери, внимательно вглядывался в идущего Семен.