— Да, он измотался, — холодно откликнулась я. — Он непрерывно работает — как видите, даже по воскресеньям.
— Когда люди столько работают, им требуется тишина и покой, — заявила Уинифрид. — Вам не надо так часто принимать гостей, как это делаете вы, Кристина.
Я крепко сцепила руки на коленях:
— Гости почти всегда приглашаются по инициативе Чарльза, Уинифрид. Я никогда никого не зову, не посоветовавшись с ним.
— Он такой добряк! Я уверена: он все готов сделать, лишь бы угодить вам.
Мы опять вступали на опасную почву: это было что-то вроде черного болота, куда время от времени мы с Уинифрид рисковали погрузиться, если бы одна не вытаскивала другую. На этот раз я попыталась вытащить ее:
— Уверяю вас, Уинифрид, что Чарльз приглашает гостей по своему усмотрению. Мы принимаем в Корнфилде многих его деловых партнеров.
— И все-таки, по-моему, он уже давно выглядит больным.
Я удивленно посмотрела на Уинифрид:
— Но он вовсе не болен. Если не считать легких простуд, Чарльз за все десять лет нашей совместной жизни ни разу не болел.
Дым щипал глаза Уинифрид. Вынув сигарету изо рта, она раздраженно затушила ее в пепельнице:
— И все-таки я считаю, что вы должны побольше о нем заботиться.
Я начала терять терпение:
— Подумайте, что вы говорите, Уинифрид.
— И я считаю, это просто позор, — перебила она, — что вы послали бедняжку Дилли в интернат. Несчастная крошка! Ведь ей всего семь лет!
Я встала. Напрасно воображала, будто выработала в себе сдержанность и способность игнорировать ее нападки. Ничего подобного! Я чувствовала, как лицо у меня пылает от гнева:
— Чарльз согласился со мной, что Дилли полезнее всего отправиться в интернат. Девочке стало страшно одиноко дома после того, как уехал Джеймс. Она умоляла нас позволить ей поехать в Льюис вместе с ее подружкой Розмари Райс-Холкит. Дочке Кэт Райс-Холкит тоже семь лет. Ни Кэт, ни я не хотели посылать дочерей в школу в столь раннем возрасте, но решили, что обе девочки — из тех детей, которым интернат просто необходим. Поверьте мне, и Дилли, и Розмари вовсе не мягкие чувствительные создания, какими вы их считаете, Уинифрид. Ни та, ни другая понятия не имеют о том, что значит скучать по дому.
Уинифрид хмыкнула:
— Как видно, вы просто не могли сами с ней справиться. Я всегда считала, что вы не понимаете ребенка.
— Я понимаю его не больше, чем вы меня, — с горечью произнесла я.
Наверное, хорошо, что именно в этот момент Чарльз вернулся в комнату. Мы с Уинифрид умолкли, сердито глядя друг на друга, пока наш гнев понемногу остывал.
Ушла из этого дома, как уходила всегда, — в состоянии нервного истощения и крайнего негодования. Неужели всегда во всем виновата только я?
Несколько лет назад я бы рассказала Чарльзу о нашем споре, попросила бы поддержать меня. Теперь же это для меня пройденный этап. По дороге домой я молчала, скептически слушая речи Чарльза. Он восхищался прекрасным угощением, которое преподнесла нам «милая старая Уин», и говорил о том, как бы ему хотелось, чтобы я не была такой вечно строптивой и несговорчивой.
Я начала терять всякую веру в себя.
Поразительно, как наш брак мог сохраняться так долго! Я никогда по-настоящему не знала мнения. Чарльза по наиболее серьезным вопросам. Он отказывался говорить о нас. Самоанализ и любое копание в собственной душе были ему ненавистны. Он попросту предоставлял жизни идти так, как она идет, всегда и во всем избирая линию наименьшего сопротивления. Когда я снова встретилась с Фрэн и обсудила с ней ситуацию, та сказала, что наш брак лучше всего расторгнуть.
Однако я все еще продолжала цепляться за брачные узы. Быть может, я была большей, чем Фрэн, противницей развода из-за своего религиозного воспитания. В то время я постоянно помнила: если затрагивается судьба детей, женщина должна, по меньшей мере,
Я не могла рассчитывать даже на переезд к брату, который до сих пор был неустроенным холостяком.
В результате я еще несколько месяцев продолжала жить как жила. Однако Чарльз, судя по всему, не видел ничего ненормального в том, как протекала наша жизнь в Корнфилде. Я уверена, что, по его мнению, он вел себя, как и положено английскому джентльмену: в изобилии обеспечивал жену и детей всем необходимым, в меру своих возможностей был хорошим мужем и отцом — и не способен был понять, отчего это я чувствую себя настолько несчастной, чтобы расстаться с ним.
Я попыталась уделять больше внимания приему гостей, а когда дети вернулись домой на каникулы, пришлось переделать кучу хозяйственных дел, а также устроить несколько праздничных приемов для ребят. Если прибавить к этому обязанности шофера — ведь приходилось очень много разъезжать, — а также становившееся все более трудным управление Корнфилдом с помощью престарелой кухарки и приходящей прислуги, я так устала, что мне все уже было безразлично.
И вот тут-то в мою жизнь вошел Филипп.