Запретная любовь (сборник)

Вышли из театра – вечер был теплым и чудесным. Решили пройтись по Горького.

Яворский, несмотря на больную ногу и трость, шел быстро, но Нюта видела, что ему тяжело, и нарочно замедляла шаг. Потом отдыхали в скверике у Юрия Долгорукого, и вдруг Яворский стукнул себя по коленке и улыбнулся.

– Приглашаю прекрасную даму на ужин! – безапелляционно заявил он, кивнув на светящуюся вывеску ресторана «Арагви».

Нюта растерялась, смутилась и принялась отказываться. А он все настаивал и уговаривал, объясняя, что это – всего лишь ужин, и он страшно голоден, да и она, несомненно, тоже.

Подошли к телефонной будке, и он долго объяснялся с отцом. Нюта поняла, что отец недоволен, но Яворский разговор уже закончил со словами: «Доставлю на такси и до самой двери!»

За тяжелой стеклянной, с бронзовыми ручками, дверью стоял строгий швейцар огромного роста с окладистой бородой, в галунах, похожий на генерала.

Он недовольно открыл дверь и оглядел непрошеных гостей. Нюта покраснела и отошла на шаг в сторону. Яворский что-то шепнул «генералу» на ухо, и тот, оглядев Нюту, важно кивнул и открыл тяжелую дверь.

Они поднялись по мраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, и юркий официант с поклоном усадил их за стол.

Нюта оглянулась – за столами сидели роскошно одетые женщины и важные мужчины. Таких юных дев, как она, не было и в помине. Она совсем расстроилась и окончательно смутилась. Ей казалось, что все смотрят на нее с усмешкой: плохо одетая девушка с пожилым мужчиной – что за пара? Дочь? Жена? Любовница? И как объяснить, что она – дочь фронтового друга, и только?

Заказ делал Яворский – она отказалась, сославшись на незнание грузинских блюд. Он улыбнулся и «принял огонь на себя».

Официант открыл бутылку красного грузинского вина – терпкого, сладковатого и очень вкусного. Потом принесли острый суп харчо и тарелку с соленьями – она впервые попробовала плотные и острые стебли черемши и красную гурийскую капусту.

На горячее был шашлык по-карски, и это тоже было так вкусно, что она не могла остановиться и снова смущалась – теперь своего аппетита.

Яворский ел мало, сдержанно, смотрел на Нюту с улыбкой и говорил, что хороший аппетит – признак молодости и душевного здоровья.

После ужина пили несладкий кофе, Нюте было горько, но Яворский учил ее пробовать его горечь на язык и ощущать, распознавать вкус и от этой горчинки получать удовольствие.

Он расспрашивал ее про учебу, интересовался ее увлечениями, а она снова терялась, и ей казалось, что увлечения ее бедны и скромны, а его вопросы лишь дань вежливости – ну какой ему интерес знать про увлечения какой-то соплюшки?

После второго бокала вина ей стало казаться, что вокруг все прекрасно, что дамы и их кавалеры вовсе не осуждают ее, а смотрят на нее доброжелательно, а то и вообще никому до нее нет дела. Еще ей показалось, что она держит приборы изящно, ест красиво, с расстановкой и умело держит бокал с вином. Она откинулась на спинку стула, совсем расслабилась и кокетливо заправляла за ухо все выбивающийся локон.

Когда они вышли на улицу, она увидела – словно впервые, – как прекрасен ее город. Как хорошо освещена улица, каким теплым светом светятся окна домов, как красивы и нежны друг с другом проходящие пары влюбленных.

Нюта, удивившись своей смелости, взяла Яворского под руку, и они пошли вверх по Горького, к Маяковке. И ей показалось, что она – совсем взрослая, совсем женщина. Которая может очаровывать, управлять, повелевать, приказывать и восхищать мужчину.

И это было оттого, что рядом с ней был именно мужчина. Она чувствовала это так отчетливо и так сильно, что сердце ее сладко билось, а тревога и смущение совсем ушли. Остались только гордость и уверенность – за себя и за него.

Они шли неспешно, как вдруг поднялся сильный пронизывающий ветер и начался дождь.

Он накинул ей на плечи пиджак, и они заторопились к метро, чтобы спрятаться от непогоды.

На площади Маяковского она глянула на уличные часы и испугалась – было полпервого ночи, и она заспешила домой, бормоча, что ей крепко влетит от родителей. Яворский тут же поймал такси, и через пятнадцать минут они остановились у Нютиного дома. Он вышел вслед за ней и объявил, что пойдет объясняться и, собственно, извиняться.

Она запротестовала – ей было неловко и даже стыдно, наскоро простилась и заскочила в подъезд. Лифт не работал, и она взлетела на пятый этаж и, не отдышавшись, коротко позвонила в дверь. Мать открыла тут же, словно стояла под дверью, хотя, наверное, так и было. Она тревожно оглядела дочь и покачала головой. Из своей комнаты выглянул хмурый и недовольный отец, оглядел ее сурово с головы до ног и коротко бросил:

– Нагулялась?

Она быстро закивала, что-то забормотала в свое оправдание, затараторила про спектакль, но отец оборвал ее и жестко бросил:

– Иди! В душ – срочно, ну а потом… Отдыхай. – И со вздохом добавил: – От трудов праведных…

После душа она тут же юркнула в постель, накрылась до самых глаз одеялом и почувствовала, как сильно дрожит.

Вошла мать, села на край кровати, погладила ее по голове и, тяжело вздохнув, сказала: