Запретная любовь (сборник)

С тех пор подошвы туристов отполировали до блеска брусчатку под окнами – все стерлось, все изменилось, в том числе и он, да так, что сам перестал узнавать себя, отраженного в зеркалах, в фарфоровых чайниках и супницах, в затемненных стеклах лимузина, запечатленного в светской хронике, мелькающего на экране. Приметы его растаяли не сразу, не вдруг, а хитро терялись изо дня в день. Как-то случайно, незаметно опустели полки его библиотеки, исчезли книги, вырастившие его, затертые корешки которых могли много выболтать о владельце. Зато на их месте появлялись неизвестные, увесистые тома инструкций и предписаний, новенькие темно-бордовые корешки которых молчали о содержимом. Исчезли неизвестно куда его рубашки с цветами, приталенные замшевые пиджаки. Со временем даже гулять по парку пришлось в костюме, при галстуке, на случай если выследит и бесцеремонно вторгнется в моцион какой-нибудь хитроумный репортер или фотограф (случалось и такое) проберется в парк и начнет фотоохоту, специально выслеживая среди послеобеденной идиллии гримасы и неуклюжие жесты. Не устояла под подошвами времени и коллекция пластинок, растворился сверток плакатов с «битлами», оказались безвозвратно утерянными плеер и отличный проигрыватель, стоивший когда-то четырех скопленных стипендии и робких походов в кино за счет друзей. Каким-то чудом удалось уберечь от времени только валторну, каждый раз приходилось придумывать новое место для тайника, сочинять, как бы пронести инструмент под полой пальто в поездку по Италии, чтобы ни один из пристальных взглядов не заподозрил, не озадачился – что это он там такое укрывает, о чем умалчивает. Трудно было находить убежище той, которая на всю жизнь, за книжным шкафом, среди коллекции тростей, среди спортивных снарядов, в гардеробе, в чехле ни разу и не надетого плаща. Со временем объемный футляр неплохо устроился среди отложенных на время бумаг. Дремала валторна в своем черном гробу, молчала на синем бархате, а пылинки задумчиво оседали на колонны несрочных справок, терпящих заявлений, второстепенных просьб, многочисленных писем и телеграмм с воплями о помощи тысяч незнакомых людей. Лежала себе та, другая, параллельная и невыбранная жизнь и никому не бросалась на глаза. Но пробудить валторну от ее мертвого сна все же иногда удавалось. Обычно он украдкой воровато играл в нижней буфетной, как называет ее жена, а точнее, в кладовой, как называет ее он. Эта маленькая подвальная комната с низкими сводами заставлена старой мебелью и мешками с фасолью, обладает прекрасной акустикой. И музыка ширится, дребезжит под ее потолком, вырывается в узенькую форточку, скользит над сочной зеленью парка, летит в свежее безоблачное небо, сообщая прохожим, что принцесса проснулась, что мелодия восторжествовала, что сегодня удалось ускользнуть из своего кабинета, прокрасться в кладовую, собраться, выдохнуть песню, на несколько минут сбежать в ту, другую жизнь.

Обычно он запирался в кладовой около полудня, когда весь дом затихал в послеобеденном сне: отдыхала жена в голубой диванной, выронив на пол газету или журнал для дам после сорока. Затихали дочки в детской на двухэтажной кроватке-купе, инкрустированной розовыми стекляшками и сердечками. Спали они крепко, во сне урчали в их животах изысканные блюда, а в окнах, выходящих в парк, шумели фонтаны и кричали парящие над городом чайки. Спали, попрятавшись под дорогую мебель из разных редких деревьев, три собаки: коридорный сенбернар Медведь залезал под стол в зале заседаний, охотничья такса Плут пряталась под диванчиком для утреннего кофе, а собачка жены, кличку которой он всегда забывал и называл Пну-Пну, потому что вечно крутится под ногами и хочется освободить от нее дорогу, – спала неизвестно где, грозя неожиданно появиться, сделать подножку или вцепиться в брючину острыми зубками. Затихали так же дворники, садовники, повара, охранники и шоферы. Умолкали радиоприемники, рации, мобильные, газонокосилки, краны, колокольчики, цесарки и голуби. Визитеры были отложены ближе к вечеру, мероприятия начинались не ранее шести-семи, а все его самолеты в дружественные страны и города обычно улетали около полуночи.