Запретное

Как только Мая уходит, на меня обрушиваются двое мужчин-полицейских. Каждый хватает меня за руку и приказывает медленно встать. Я так и делаю, напрягая каждую мышцу и стискивая зубы, пытаясь унять дрожь. Коренастый офицер с маленькими глазами и пухлым лицом ухмыляется, когда я встаю с кровати, и простыня падает — я остаюсь в одних трусах.

— Не думаю, что этого нужно обыскивать, — смеется он.

Я слышу доносящийся снизу плач Маи.

— Что они с ним сделают? Что они с ним сделают? — продолжает кричать она.

Раз за разом успокаивающий женский голос повторяет ответ:

— Не волнуйся. Теперь ты в безопасности. Он больше не сможет тебе навредить.

— У тебя есть какая-то одежда? — спрашивает меня другой полицейский. Он выглядит чуть старше меня. Я задаюсь вопросом, как долго он работает в полиции. Участвовал ли он когда-нибудь в таком же отвратительном преступлении?

— У меня в с-спальне…

Молодой полицейский ведет меня к моей комнате и следит, пока я одеваюсь, его рация прерывает тишину своим потрескиванием. Я чувствую его полный отвращения взгляд на своей спине, теле. Я не могу найти ничего чистого. По какой-то необъяснимой причине, я чувствую необходимость в том, чтобы надеть что-то только что постиранное. Единственной вещью под рукой оказывается моя школьная форма. Я ощущаю нетерпеливость мужчины, стоящего в дверном проходе позади меня, но мне так сильно хочется прикрыть свое тело, что я даже не могу ясно мыслить, не могу вспомнить, где храню свои вещи. Наконец, я надеваю футболку и джинсы, засовываю босые ноги в кеды, прежде чем осознаю, что надел футболку наизнанку.

К нам заходит в комнату грузный полицейский. Они оба кажутся слишком большими для этого ограниченного пространства. Я болезненно осознаю, что моя кровать не застелена, а носки и нижнее белье разбросаны по полу. Сломанный карниз, старый весь исцарапанный стол, потрескавшиеся стены. Мне стыдно от всего этого. Я смотрю на маленький семейный снимок, все еще прикрепленный к стене над моей кроватью, и мне внезапно хочется его взять с собой. Что-нибудь, что угодно, что напоминало бы мне обо всех них.

Офицер постарше задает мне несколько стандартных вопросов: имя, дата рождения, гражданство… Мой голос все еще дрожит, несмотря на все усилия, направленные на то, чтобы он звучал ровно. Чем больше я стараюсь не заикаться, тем хуже выходит. Когда мой разум пустеет, и я даже не могу вспомнить собственный день рождения, они смотрят на меня так, будто думают, что я сознательно скрываю информацию. Я прислушиваюсь, чтобы услышать голос Маи, но ничего не слышу. Что они с ней сделали? Куда они ее увели?

— Лочен Уители, — ровным, механическим тоном произносит офицер, — В полицию поступило заявление, что некоторое время назад вы изнасиловали свою шестнадцатилетнюю сестру. Я арестовываю вас за нарушение пункта двадцать пять статьи о сексуальных правонарушениях за действия сексуального характера с ребенком, являющимся членом семьи.

Обвинение ударяет меня словно кулаком по животу. Оно выставляет меня не просто насильником, а педофилом. И Мая — ребенок? Она уже несколько лет как не ребенок. И она не несовершеннолетняя! Но, естественно, я внезапно осознаю, что даже за две недели до семнадцати в глазах закона она все еще считается ребенком. Однако я в восемнадцать уже взрослый. Тринадцать месяцев. Могут также стать и тринадцатью годами… Теперь полицейский зачитывает мне мои права.

— Вы не обязаны ничего говорить. Но навредите своей же защите, если не упомянете, если вас спросят, чего-то, на что потом будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть представлено в качестве доказательства, — Его голос нарочитый, полный власти, лицо, пустое, холодное, лишенное всяких эмоций. Но это не какое-то полицейское шоу. Это реальность. Я совершил настоящее преступление.

Молодой полицейский сообщает мне, что сейчас они выведут меня на улицу к “транспортному средству”. Коридор слишком узок для нас троих. Толстый офицер идет впереди, его походка медленная и тяжелая. Другой крепко держит меня чуть выше локтя. До сих пор мне удавалось скрывать страх, но стоит нам подойти к лестнице, как вдруг я чувствую, что прилив паники усиливается. Глупо: это вызвано не чем иным, как нуждой сходить в туалет. Но внезапно я понимаю, что мне очень нужно сходить и что я понятия не имею, когда еще у меня будет такая возможность. После часов допросов, в какой-то камере взаперти, перед целой кучей других заключенных? Я спотыкаюсь, останавливаясь на верхней лестничной площадке.

— Двигайся! — Я чувствую между лопаток давление твердой руки.

— Можно мне… можно мне, пожалуйста, воспользоваться туалетом перед уходом? — мой голос звучит испуганно и безумно. Я чувствую, что у меня горит лицо, как только слова вырываются изо рта, как бы мне хотелось забрать их обратно. Я кажусь жалким.

Они обмениваются взглядами. Плотный мужчина вздыхает и кивает. Они впускают меня в туалет. Офицер моложе стоит в дверном проеме.