Запретное

— Лочен, я настоятельно рекомендую тебе перестать тратить наше время и начать сотрудничать. Я уверена, тебе известно, что в Великобритании максимальный срок за изнасилование — пожизненное заключение. Теперь же, если ты будешь сотрудничать и покажешь свое раскаяние в содеянном, этот срок почти наверняка будет сокращен, возможно, даже до семи лет. Но если ты будешь врать и отрицать все, мы все равно узнаем, и судья уже не будет таким снисходительным.

Снова я пытаюсь ответить, и снова у меня ничего не выходит. Я вижу себя их глазами — больной, испорченный, жалкий сексуально озабоченный, склонивший к совращению свою младшую сестру, с которой он когда-то играл, его собственную плоть и кровь.

— Лочен… — Женщина-инспектор наклоняется ко мне, сложив вытянутые через стол руки. — Я вижу, что тебе плохо от того, что ты сделал. И это хорошо. Это значит, что ты начинаешь брать ответственность за свои поступки. Возможно, ты действительно не считал, что сексуальные отношения с твоей сестрой могут навредить ей, возможно, ты не имел в виду этого, когда угрожал убить ее, но ты должен рассказать нам, что на самом деле произошло, что именно ты сделал, что сказал. Если ты попытаешься все сгладить, пропустить что-то, увиливать или лгать, тогда для тебя все станет гораздо, гораздо хуже.

Сделав глубокий вздох, я киваю, изо всех сил пытаюсь показать им, что готов сотрудничать, что им не нужно продолжать строить из себя хорошего и плохого полицейского, чтобы заставить меня признаться. Что мне нужно — это силы взять себя в руки, сдержать слезы и найти правильные слова, чтобы описать все, что я заставлял Маю делать, что заставил пережить.

— Лочен, у тебя есть прозвище?

Инспектор Кей по-прежнему ведет себя по-приятельски, делая вид, что хочет утешить и подружиться со мной в надежде, что я достаточно доверюсь ей, расслаблюсь, успокоюсь, поверю, что она, на самом деле, пытается помочь, а не вытащить признание.

— Лоч… — выпаливаю я. — Лочи… — Нет, о, нет. Только семья так меня зовет. Только моя семья!

— Лочи, послушай меня. Если ты будешь сотрудничать с нами, если ты расскажешь нам все, что произошло, это окажет большое влияние на исход этого дела. Все мы люди. Все мы совершаем ошибки, правда? Тебе всего восемнадцать, уверена, ты не осознавал всей серьезности того, что делал, и судья примет это во внимание.

Да, верно. И насколько глупым вы меня считаете? Мне восемнадцать, и меня будут судить как взрослого. Приберегите свои манипуляции для тех, кто действительно пытается скрыть свои действия.

Я киваю и вытираю слезы рукавом. Проведя по волосам руками в наручниках, поднятыми над головой, я начинаю говорить.

Ложь — легкая часть: заставлял Маю держаться подальше от школы, каждую ночь ложился с ней в постель, снова и снова повторял ту же угрозу, когда она умоляла меня оставить ее в покое. Вот тогда я должен рассказать им правду, которую не решался говорить — нашу правду, наши самые сокровенные тайны, наши самые близкие мгновения, драгоценные маленькие детали наших кратких идиллических моментов вместе. Именно на этих моментах я заикаюсь и дрожу. Но я заставляю себя продолжать, несмотря на то, что больше не могу сдерживать слезы, они катятся по щекам, а мой голос начинает дрожать от сдавленных рыданий, несмотря на то, что к их взглядам отвращения примешивается жалость.

Они хотят знать каждую подробность. Время в постели, наша первая ночь вместе. Что я делал, что она делала, что я говорил, что она говорила. Что я чувствовал… Как отвечал… Как мое тело отвечало… Я говорю им правду, и кто-то лезет в мою грудь и начинает медленно разваливать меня на части. Когда мы, наконец, доходим до утренних событий, когда дело доходит до того, что они называют “проникновением”, мне хочется умереть, чтобы прекратить боль. Они спрашивают меня, использовал ли я защиту, кричала ли Мая, сколько это продолжалось… Это так больно, кажется настолько унизительным, совершенно оскорбительным, что меня тошнит.

Кажется, что допрос тянется несколько часов. Похоже, уже самый разгар ночи, а мы заперты в этой крошечной душной комнате навечно. Они по очереди выходят за кофе или закусками. Они предлагают мне воду, от которой я отказываюсь. В конце концов, я так измотан, что могу лишь сосать два средних пальца, как делал, когда был маленьким, и сползать по стенке, у меня абсолютно хриплый голос, лицо липкое от высохшего пота и слез. Сквозь густой туман я слышу, как они сообщают мне, что меня сопроводят обратно в камеру, и допрос будет продолжен завтра.

Диктофон выключен, заходит еще один офицер, чтобы забрать меня, но несколько минут я даже не могу подняться на ноги. Инспектор Саттон, который большую часть времени оставался холодным и бесстрастным, вздыхает и качает головой с выражением, граничащим с жалостью.