Запретные удовольствия

Под ослепительным светом, проникающим через облака, тории и веревки, ведущие к ним, составляли парящий в воздухе, полный значительности силуэт. Рабочих не было видно, храма, перед которым должны были стоять тории, отделяя будничную жизнь от жизни духовной, вероятно, находящегося на реконструкции, тоже видно не было. Следовательно, нельзя было определить, куда тории обращены. Они надменно возвышались над морем, как предмет бесцельного поклонения. Тории были черными, но повсюду вокруг в закатном солнце сияло море.

Юити схватился за скалу и выбрался на остров.

Казалось, детское любопытство толкает его поближе подойти к ториям. Он исчез между двумя скалами, а затем взобрался на следующую. Когда Юити добрался до торий, на фоне закатного солнца изумительный силуэт обнаженного юноши казался идеальной скульптурой. Юити положил одну руку на тории и, высоко подняв другую руку, помахал двоим на яхте.

Кавада подвел «Ипполита» как можно ближе к Надзиме, стараясь не напороться на какой-нибудь риф, и ждал, когда Юити поплывет обратно.

Сунсукэ показал на фигуру молодого человека и спросил:

– Это смешно?

– Нет.

– А каково?

– Это красиво, это пугающе, но ничего с этим не поделаешь.

– Если так, господин Кавада, где же тогда юмор?

Кавада слегка наклонил свою несгибаемую ни при каких обстоятельствах голову и сказал:

– Я должен избавить себя от смешного.

Услышав это, Сунсукэ рассмеялся. Казалось, будто его неконтролируемый смех пересек воду и достиг ушей Юити. Юноша побежал вдоль скал к месту на берегу напротив «Ипполита»…

Компания доплыла до побережья Морито, затем вдоль береговой линии вернулся назад к Абудзуру. Потом они на автомобиле поехали в отель «Кайхин» в Дзуси ужинать. Это был отель небольшого летнего курорта, недавно освобожденного из-под правительственной опеки. За этот период многие суда, принадлежащие членам яхт-клуба, были реквизированы для экскурсий американцами, владеющими отелем. Этим летом пляж перед отелем был открыт для бесплатного публичного пользования, уничтожив, как надеялись некоторые, давний повод для недовольства.

Они прибыли в гостиницу вечером. В заросшем травой саду были расставлены пять-шесть столиков со стульями. Разноцветные пляжные зонтики, приделанные к столикам, сложили, и они стали похожи на кипарисы. Публики было еще мало. Из громкоговорителя на щите с рекламой жевательной резинки громко разносились популярные песенки. В перерывах повторяли объявление о потерявшемся ребенке, ловко вставляя рекламное объявление: «Потерялся мальчик! Потерялся мальчик! Ему около трех лет, зовут Кэндзи, в матросской бескозырке. Те, кто разыскивает этого мальчика, пожалуйста, подойдите к рекламному щиту жевательной резинки «Р.»!»

Когда трос мужчин закончили есть, столики на открытом воздухе обволакивали сумерки. Постоянные посетители разошлись, громкоговоритель замолк. Остался лишь шум волн. Кавада встал со своего места. Между стариком и Юити повисло молчание, которое теперь у них вошло в привычку. Через некоторое время заговорил Сунсукэ:

– Ты изменился.

– Неужели?

– Определенно изменился. Это меня пугает. У меня было подозрение, что это случится. У меня было предчувствие, что настанет день, когда тот, кем ты был прежде, исчезнет. Потому что ты – радий. Ты – радиоактивное вещество. Я давно боялся этого. И все-таки до определенной степени ты такой же, каким был прежде. Итак, теперь, я полагаю, нам следует расстаться.

Слово «расстаться» рассмешило юношу.

– Расстаться, вы сказали? Вы говорите так, будто между нами что-то было, сэнсэй.

– Конечно, было. Ты в этом сомневаешься?

– Я не понимаю, какой смысл вы вкладываете в свои слова?

– Вот как!

– В этом случае я лучше промолчу.

Юити не подозревал о давнишней дилемме и глубокой преднамеренности, которые писатель выразил этими словами. Сунсукэ глубоко вздохнул в темноте.

Действительно, Сунсукэ Хиноки стоял перед дилеммой, касающейся произведения, созданного им самим. Эта альтернатива имела свои бездны и свои виды на будущее. Если бы Сунсукэ был молодым человеком, он бы быстро разрешил дилемму. В его возрасте, однако, цена такого разочарования была сомнительной. Разве, образумившись, мы не впадаем в еще более глубокое заблуждение? Куда мы идем? Почему мы хотим очнуться? Поскольку гуманность есть иллюзия, не является ли возведение хорошо организованных, логичных, искусственных иллюзий внутри этой огромной, чрезвычайно усложненной, неконтролируемой иллюзии исключительно мудрым пробуждением? Желание не пробуждаться от иллюзий, стремление не выздоравливать поддерживали теперь здоровье Сунсукэ.