Запретный лес

Постепенно он выходил из своего тайного мира, возвращаясь к холодной действительности. Пламенная речь мистера Фордайса на судилище пошатнула стены его отрешенности. Катрин была на Небесах, но сам он пока не покинул пустынные земные пути. Он чувствовал себя очень одиноким: отец умер, Марк Риддел в бегах, Риверсло не пришел ему на помощь, Церковь отринула; ему некуда преткнуться на белом свете, руки свободны от трудов, друзей не осталось. Он смотрел на окружающий мир, и тот казался столь же мрачным, что и умирающий свет хмурого апрельского дня… Сердце Дэвида растеряло силу чувств. Он не таил обиды на врагов, не питал ненависти и к Чейсхоупу; смирение его было глубоко, он будто отрекся от всего человеческого. Он так устал, что утратил волю сражаться. «Катрин, Катрин! – взывала душа. – Я никому не нужен на этой земле, стон неутешимый не обретет успокоения. Любимая, если б только я был с тобой!»

Близилась ночь, холодало; ветер, обычно радовавший Дэвида, пронизывал до костей. Поплотнее укутавшись в плащ, пастор пришпорил лошадь в надежде быстрее добраться до жилья. Но животное казалось таким же апатичным, как и наездник: оно двигалось с похоронной медлительностью, словно не стремилось из ненастья в родное стойло. В небе среди несущихся прочь облаков висела луна, и можно было разобрать петляющую меж черного лабиринта холмов дорогу, но тени сгустились, как только тропа нырнула под сень деревьев у реки.

В этой непроглядной тьме Дэвид услышал, что его нагоняет всадник. Вскоре они поравнялись, и во мгле пастору показалось, что он понял, кто это.

– Доброго вечерка, мистер Семпилл, – произнес почти не узнаваемый из-за шума ветра голос.

Мужчины поехали бок о бок, а когда через минуту они оставили рощу позади, Дэвид увидел, что это Чейсхоуп.

– Что-то ты припозднился в пути, друг мой, – сказал он.

– Дел было невпроворот, – последовал ответ. Фермер, пребывающий в отличном настроении, напевал себе под нос. – А вот вас нынче потрепало, мистер Семпилл, – продолжил он. – Воспротивилися вы закону Божьему да людскому и пали так, что не выкарабкаться. Но я зла не держу, хычь и мог бы, ежели б Господь не одарил меня благодатью прощения. Всё, что я деял, творил через силу, токмо за-ради исполнения долга христианского. Но и страшные грешники могут быть прощены, и такого, как вы, тоже не отринут, тем паче служили вы Христу в кирке. Тот, кто ищет, да обрящет милости, мистер Семпилл.

Фермер частил, будто пьяный, но был он трезвенником и говорил, вероятно, так быстро лишь из-за охватившего его волнения. В темноте Дэвид не мог рассмотреть его лица, но понимал, что за огонь горит сейчас в его глазах, ибо уже видел его.

– От всей души молвлю, – не унимался Кэрд. – Ежели вы Избранный, то судьба нам столкнуться у Престола. Я же завсегда готов подать руку споткнувшемуся брату.

Дэвид промолчал, но это не остановило излияний Чейсхоупа: у того много чего накопилось на душе и просилось на уста.

– И чего вы добилися, сыпля поклепами? Поразмыслите сами, мистер Семпилл. Что сталося с вашим Риверсло, не чтящим ковенанта, иль с Beсельчаком Марком с его ведовством, иль с вашей пригожей невестой? Один сгинул, аки побродяжка, другого того и гляди вздернут, третья в сырой землице.

Наконец заговорил Дэвид, и имей Чейсхоуп уши, дабы услышать, он бы не преминул заметить необычную нотку в голосе пастора:

– Ты прав. Я и впрямь одинок и заброшен.

– Одинок и заброшен! Так оно и есть. А с чего бы, мистер Семпилл? А с того, что кинулися вы грудью на незыблемую твердь Избранного народа, пребывающего под Божьей сенью. Как там молвил достопочтенный Председатель опосля вашего ухода? Он уподобил Церковь камню краеугольному, о коем писано у Матфея: «И тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит».

– Но было и еще одно пророчество: среди нас есть те, кто будет гореть в Аду за деяния сего дня.

Чейсхоуп, редко позволявший себе смех, мерзко хохотнул:

– Вот умора, человече, то ж был просто-напросто бедолага мистер Фордайс, он всем ведом. Как бы то ни было, имеется в нем искра благодати, но тело истерзано хворями, в чем токмо душа держится.

– Однако он говорил правду. Кое-кто будет гореть в Аду, возможно, сегодня же ночью.

И вновь Чейсхоуп рассмеялся.

– Никак Саул[137] затесался меж пророками? – спросил он. – Да кто ты такой, пастырь отвергнутый и изгнанный, дабы пророчествовать?

– Бог дарует глас малым и сирым, чтобы объявляли они Его волю. Глаголю я, Эфраим Кэрд, сегодня ночью возмездие настигнет тебя.

На этот раз фермер не засмеялся, а чуть отъехал от пастора:

– Ты смеешь грозить мне?

– Я никому не угрожаю, но Бог гневается на тебя.

– Да ладно! Вера моя неколебима. А ежели посмеешь поднять на меня руку…

– Успокойся. Рука моя не поднимется.

Чейсхоуп, кажется, пришел в себя, приблизился и заглянул в лицо Дэвиду:

– Ты разом меня возненавидел. Я это смекнул ажно в первый день в твоем дому.

– У меня нет и не было ненависти к тебе. Сегодня я рад любому спутнику. Я люблю тебя так сильно, что спасу твою душу.

– Тебе ли молвить о спасении души! – начал Чейсхоуп, но смолк.