Запретный лес

И тут же – заработали, завертелись колеса взбодренной памяти – вспомнилось, что сам я и припрятал заморскую бумагу в Толстом с месяц где-то назад, когда держался довольно долго и смог кое-что заработать. Были, были они, трезвые периоды – но все короче делались, реже и нежелательней.

Признав, наконец, ее существование, держась по-прежнему за левую половину груди – сердце стучало дерганно, лихорадочно, жадно, выпрыгивало-просилось сердце наружу – я сел на край вытертого предельно кресла и долго, тщательно изучал чудесный лик Президента – и заплакал, а ведь последний раз делал это в далеком, нереальном почти детстве.

Слезы редкие скатывались по деревянным щекам… В ступоре, в недвижимости полнейшей сидел я, разглядывая купюру, а дверь балконная хлопала и хлопала, дребезжала настойчиво стеклом, как будто отсчитывая истекающее время жить…

И виделось слева и сверху: всклокоченное, трясущееся, грязно-вонючее существо, от которого ушла когда-то жена, и еще не одна женщина, да и все вообще, кто знал его… Когда-то во многом и многими уважаемое, но оставленное сейчас даже друзьями существо – ведь сам он их продал и пропил. Существо, которое и жить-то не особо желает, потому как разума ошметками способно еще понять: всем оно отвратительно, никому не нужно и понапрасну лишь занимает территорию Земли.

Слева и сверху виделось замечательно: сейчас, пригладив-причесав кое-как вздыбленно-жесткие волосы, кое-как одевшись, уйдет оно к торговому центру, разменяет доллары, наберет самого дрянного и дешевого пойла, дешевых же возьмет сигарет, пожрать чего-нибудь, чтобы не сдохнуть элементарно с голоду – и зашьется в квартирный мешок, глотать будет литрами, в короткий, бредовый падать полусон, выдергиваться из него, как по команде, и снова глотать, блевать и ползать в собственной блевотине, не в силах доползти-добраться до туалета – и продолжать снова.

И еще не раз и не два выбираться будет в торговый, потому как сотня долларов – это сотня бутылок, если только не потеряет существо деньги или не вытянут их по дороге. Оно, существо, и слезами-то сочится оттого, что знает: эта сотня убьет его так же верно, как убивает выстрел в упор. Разве что дольше заставит мучиться – а изменить ничего нельзя. Нельзя…

Можно. Можно – изменить.

Плакало существо – но из последнего, неведомого ранее резерва возросла она: отточенная и прочная, как армейский клинок, ненависть.

* * *

…И будь я любителем развешивать лапшу, то сказал бы следующим примерно образом:

…Ненависть, взрезавшая заросшие веки, давшая мне прозреть и увидеть вещи в истинном – и ярком нестерпимо – свете. И, прозревая, видел я, что нет его, червя алкогольного, нет и никогда не было, а есть: две субстанции, позиции и сути, заключенные в моей оболочке и непримиримую, насмерть ведущие войну.

И одна из них, сучья, такова: да разве возможно человеку, какой не обучен изворачиваться, лгать и лицемерить, чужие лизать зады и шагать бестрепетно по головам – разве возможно ему выжить в сволочном этом мире? Возможно разве существовать в нем – и не свихнуться? Одно только остается: в алкогольную влезть бутылку и пробку завинтить изнутри, как задраивают переборки моряки терпящей бедствие субмарины. Только так, сквозь радужно-теплый алкогольный туман можно воспринимать все это ****ство, а если он убьет тебя много раньше положенного срока – потеря не из великих:не о чем здесь сожалеть. И мирок алкогольный, со всеми своими тяготами и кошмарами – известной все же не лишен привлекательности. Недолго, но в жилу – разве плохо это, парень?