Запретный мужчина

Хуанкле вскарабкался к ней на кровать, чтобы прошептать ей в самое ухо, как это можно узнать…

Про негра Гохеллу, колдуна, в Пуэрто-Эсперанса ходили самые мрачные слухи. Говорили, что он поддерживает связь с нечистой силой и что расплачивается с нею деньгами своих клиентов, которые время от времени в глухой час ночи подъезжали к лачуге колдуна, стоящей на отшибе, для того чтобы узнать о посмертной судьбе своих близких. Поговаривали, что деньги колдун сжигал на специальном алтаре, в углублении огромного валуна, на жертвенном огне, а драгоценности, которыми с ним расплачивались иногда богатые сеньоры, сбрасывал в море с той самой скалы, под которой много лет назад погибли дети Хасинты.

Мальчишки Пуэрто-Эсперанса не раз пытались нырять в окрестностях скалы, но место было глубокое, и еще никто из них не мог похвастаться удачей.

Отец Иглесиас в своих проповедях предостерегал своих прихожан от общения их с чародеем, прибегающим к услугам нечистой силы, и проповеди падре не прошли даром для религиозного населения Пуэрто-Эсперанса. Никто из жителей поселения ни разу не переступил порога жалкой лачуги, над дверью которой висело какое-то странное сооружение из морских раковин, белых, обмытых соленой водой костей утопленников и перьев какой-то диковинной птицы.

Сюда, в эту жутковатую хижину, поздней ночью и привел Хуанкле свою безутешную подругу, заранее договорившись с Гохеллой.

Колдун к их приходу развел огонь в каменной ступе и сидел по пояс голый, перебирая на шее четки и что-то бормоча. В зловещем отблеске огня его лицо казалось чудовищной маской. Он молча протянул к пришедшим обе руки: в одну Пелука робко вложила ожерелье из крупного жемчуга, в другую — свои самые заветные реликвии: шейный платок Хермана Гальярдо, его фотографию с надписью, несколько записок, написанных им когда-то Пелуке, и носовой платок, которым она отерла пот с его лба еще в ту пору, когда Херман работал в порту.

Колдун бросил ожерелье себе под ноги, а все остальное швырнул в огонь, после чего стал приплясывать вокруг каменной ступы, вызывая духов из запредельных миров.

По стенам хижины вдруг заметались какие-то странные тени, как ветви деревьев, которые гнет неумолимый и мощный ветер. Огонь завыл в ступе, взметнулся и опалил лицо колдуна. Но тот как будто и не заметил этого.

Пелука в страхе следила за действиями колдуна.

Хуанкле так и подмывало перекреститься, но он знал: делать этого ни в коем случае нельзя, и ограничился тем, что скрестил пальцы у себя за спиною в качестве личной защиты от нечистой силы.

Гохелла погрузил руки в пламя по локоть, и тени на стене перегнулись в другую сторону, послушные какому-то его повелению.

Огонь не причинил колдуну никакого вреда. Он вытащил руки и перекрестил их над горящим пламенем. Огонь погас. Тени исчезли. Колдун снова сел, скрестив ноги, перед ступой, бормоча свои заклинания.

Наконец он поднялся, сгреб с грязного пола жемчужное ожерелье и надел его на шею ошеломленной Пелуке.

— Почему вы возвращаете мне ожерелье? — нашла в себе силы спросить Пелука. — Это моя плата…

— Платить мне не за что, — ответил колдун, — человека, которого вы называете Херманом Гальярдо, нет среди мертвых. Он, так же как и мы все, пока еще земной странник.

— Этого не может быть, — прошептала Пелука побелевшими губами.

Колдун нагнулся к своей ступе и стал извлекать с ее дна одну за другой вещицы: шейную косынку, записки, фотографию и носовой платок.

— Жертва не принята огнем, — изрек колдун, — потому что Хермана Гальярдо нет в царстве мертвых!.. Ищите его среди живых.

С того памятного ночного разговора на кухне Даниэль и Милагритос, не сговариваясь, качали как будто избегать друг друга.

Оба они чувствовали: это происходит не потому, что каждый из них стыдился своей неожиданной откровенности, нет. Причина заключалась в чем-то другом.

Внутренне они сильно изменились. Милагритос сделалась мягче, разговорчивей с другими. Даниэль как будто бы обрел утраченное когда-то равновесие.

У него наладились отношения с бабушкой.

Прежде его визиты к Фьорелле носили чисто формальный характер, но постепенно между ними возникло то доверие, которое необходимо было им обоим, и проявилась приязнь, которую прежде они тщательно скрывали друг от друга.

Милагритос, продолжая жить в доме Эстелы, ощущала себя вместе с тем существующей в каком-то ином измерении, в ином световом пространстве, сквозь которое, как птицы, пролетали обрывки мелодий; в нем, как водоросли, покачивались гибкие тени деревьев, оживали краски цветов и, встречаясь за завтраком с Даниэлем, она искоса поглядывала на него, пытаясь угадать, чувствует ли он то же самое. Даниэль ловил ее взгляд и каждый раз улыбался и прикладывал палец к губам, точно просил ее сохранять какую-то большую и важную для них обоих тайну.

Как-то, оставшись с Онейдой наедине, Милагритос спросила ее:

— Скажи, Онейда, как ты считаешь, меня сможет кто-нибудь полюбить?

Онейда, собирая со стола посуду, проницательно посмотрела на нее и ответила:

— А почему нет, детка моя?

— Но ведь я некрасивая…