Запретный плод

– Мне понравилась комбинашка, – одобрительно сказал он.

Первый акт Мэгги должна была играть в комбинации. Она всегда с одержимой требовательностью относилась к костюмам, которые ей надо было носить на сцене или на экране. Эту комбинацию, вернее, две таких комбинации (вторая – на всякий случай) специально сшили для нее точно по фигуре. Легкий натуральный шелк цвета слоновой кости обволакивал ее тело. Грудь прикрыли тончайшие кружева, открыв ровно столько, сколько нужно, – ни больше, ни меньше.

– Ну как, в меру сексуально? – спросила она у Барта, мнением которого дорожила. – Не чересчур?

– На дюйм больше вырез, и было бы чересчур. А так...

Она состроила ему гримаску и подошла к Конни, которая держала перед собой белое кружевное платье, которое Мэгги вскоре должна будет скинуть, с треугольным вырезом на груди и длинной юбкой, с масляным пятном, из-за которого платье придется поменять. К нему Мэгги надевала белые атласные туфельки на высоком каблуке, тоже сделанные на заказ.

Раздался звонок, предупреждающий о том, что через пять минут поднимется занавес. Мэгги крутанулась перед зеркалом, чтобы оценить себя во всей красе, и вынесла свой вердикт: «Я готова».

Барт распахнул дверь, Мэгги вышла первой, они с Конни пошли следом. Они еще направлялись в кулисы, а Тони Адамс, игравший мужа, Брика, уже находился на сцене, за перегородкой, как бы принимая душ. Включили микрофон, шум воды усилился, зазвучал громче, и Барт, наблюдая за Мэгги, увидел, как она на глазах превращается в другую женщину, другую Мэгги, становится нервной, взбудораженной, почти отчаявшейся, изголодавшейся по близости. Когда взвился занавес, она взошла на сцену быстрой, мелкой походкой, выдающей внутреннее беспокойство.

Зная свою публику, Мэгги никогда не начинала сразу с реплики. Ее неизменно встречали громом аплодисментов, и этот момент следовало заполнить немой сценой. Они с Джоэлом заранее подумали об этом. Мэгги принялась открывать и закрывать один за другим ящики комода, будто разыскивая какую-то вещь. И только когда стихли овации и в зале слышался только шум воды за перегородкой, она произнесла свою первую строчку: «Какой-то безмозглый идиот уронил на меня горячий бисквит, придется переодеться!»

Наблюдая за игрой Мэгги, которая давалась ей так хорошо, погрузившись вместе с залом в почтительную тишину, Барт понял, что вновь оказался прав в своем предположении по поводу того, откуда Мэгги Кендал черпала вдохновение и поддержку. Они приходили к ней с волнами любви и обожания, перехлестывавшими через рампу. Он с наслаждением следил, как она крадется по сцене, таял в лучах ее обаяния, холодея, когда она гневалась, сочувствовал ей в ее безжалостной решимости и мучительном отчаянии.

Вот почему она совершенно не нуждалась в чьей-то поддержке, когда дело касалось личной жизни. Обожание зрителей придавало ей сил, заряжало энергией, возвышало над мелочной обыденностью. На съемочной площадке она заводила роман с кинокамерой.

Когда-то давно, в самом начале их знакомства, она сказала ему, в ту пору юному идеалисту с широко распахнутыми глазами, что чувствует себя по-настоящему живой, лишь когда играет: интерпретирует текст великой пьесы, создает характер, заставляет публику слушать себя и абсолютно верить. Вся ее энергия уходила на то, чтобы поддерживать образ Мэгги Кендал, и для простых человеческих отношений у нее уже не хватало сил.

Но сегодня он с первого взгляда заметил, что она сильно нервничает, что было ей несвойственно. Мэгги никогда не страдала пресловутым страхом сцены. Напротив, она всегда с радостью предвкушала момент своего выхода на подмостки или на съемочную площадку, ее приятно будоражил адреналин в крови, и она всех заражала своим вдохновенным ожиданием. Но на этот раз, прикоснувшись к ней в гримерной, Барт почувствовал, как напряжена ее спина и, значит, как неспокойна она сама.

Может быть, все дело в том, что она впервые показывается зрителям после двух злосчастных провалов в кино и раздутой в прессе истории с проколом на телевидении? Вряд ли ее тревога связана с поисками, которые она ему поручила; ему-то хорошо известно, что ей важно, а что не очень. Попеняв ему сегодня на опоздание, она даже стала выяснять, почему он задержался.

– В другой раз все же постарайся являться заранее, – будто подслушав его мысли, сказала Конни, внезапно вырастая рядом с ним. – Она уже начинала выходить из себя.

– Мэгги? – удивленно подняв брови, спросил он.

– Чего ты удивляешься! Ты что, не знаешь, как ей важно, чтобы перед началом спектакля мы собирались все вместе!

– Разве она разделяет эти дурацкие актерские суеверия?

– В данном случае речь идет о привычке, – выразительно уточнила Конни. – И еще кое о чем. Могу объяснить, если желаешь. Ты еще никогда так не опаздывал. Она, разумеется, ни за что не захочет это признать, но ты значишь для нее гораздо больше, чем она сама полагает.

– Ясное дело. Я ее счастливый талисман.