Зараза

Они были еще молоды – ребята из панинской роты, они были везунчиками и не знали, где искать головы своих товарищей. Они обшарили все вокруг и нашли лишь внутренности. И тогда командир догадался. Он расстегнул куртки на телах убитых и нашел там головы своих солдат, спрятанные в выпотрошенные животы. Как зачарованный смотрел с почерневшим лицом на это Панин, потому что только красота и мерзость могут так притягивать человеческий взгляд. Оглушенный ужасом, Панин стал блевать. Он блевал долго и трудно, выворачивая наружу свою молодую душу, выкидывая из себя любопытство к войне и пацанячий азарт.

В этот час он стал трусом. Панин теперь боялся смерти и по ночам видел свою отрезанную голову с прямыми бесцветными волосами в своем же пустом животе. Он не опорожнился до конца от гордости и лишь через муку внутри души смог заразиться дизентерией. Теперь он лежал в бараке, худел от кровавого поноса и стрелял бычки у солдат-«стариков».

Лежать ему предстояло еще дней десять. И Панин знал, что после госпиталя обратно пойдет на войну. С тихой завистью смотрел он за колючую проволоку, разделявшую дизентерийное и гепатитное отделения. Три раза в неделю на той стороне перед длинным бараком строили желтоглазых больных (в военной форме, а не в госпитальных робах), сажали в кузов автомобиля и везли на аэродром, чтоб отправить лечиться на «большую землю», в глубь России. Слышались оттуда резкие команды офицеров, хохот уезжающих почти домой солдат и шум грузовика.

Панин хотел к ним. Но хлипкий забор у него в душе еще стоял. Панин не сразу решился его повалить и идти к гепатитчикам.

Идея крутилась вокруг него, как надоедливая муха, но он ее не отгонял. И однажды Панин все же прокрался за дырявую перегородку в туалет гепатитчиков и охрипшим тихим голосом оглушил завявшего от болезни желтушника:

– Братан, дай мочи полбанки, очень тебя прошу!..

Гепатитчик обнажил желтые склеры глаз и задрожал подбородком. Он понял, зачем нужна была Панину его бурая от хвори моча. Он знал про этот вариант дезертирства: желающий заболеть желтухой и уехать в тыл на лечение выпивает мочу больного гепатитом, и заражение тяжелой формой обеспечено.

Панин стоял перед желтушником на ватных своих ногах и тараторил:

– Только не говори никому, не говори никому…

Желтушник с приспущенными штанами держал в руке стеклянную банку с теплой своей мочой, собранной для анализа, и понемногу приходил в себя. Он перестал дрожать подбородком и налился злостью.

– Может, тебе еще в рот насрать?.. На, сука! – взвизгнул он, задыхаясь, и брызнул мочой в дергающееся панинское лицо. – Драпануть решил, гад?! – кричал он в спину убегающему Панину, натягивая штаны…

Панин утерся и залег на свой матрас в коридоре. Его трясло весь вечер. Ночью он плакал, уснув ненадолго лишь под утро. Стыд, происходивший от остатков гордости, бурно тек по его жилам, смешавшись с адреналином. Два дня Панин ждал, что за ним придут. Два дня чувствовал на лице теплую солдатскую мочу, горел душой и боялся военного трибунала. Два дня вспоминал свою веселую молодящуюся мать, которая после развода с отцом пошла работать дежурной в общежитие иностранных студентов…

Сергею было тогда четырнадцать лет. Мать со скандалом (сын-подросток не хотел ехать с «малявками») отправила его за город в летний детский лагерь. Сергей там сумел подраться с местными ребятами, и ему сломали переносицу. Назревал «разбор полетов» у лагерного начальства, и Панин этим же вечером сбежал домой. Он вошел в квартиру, открыв дверь своим ключом, и поэтому никого не спугнул. В комнате был включен свет. Два голых вспотевших негра, упершись коленями в стертый ковер на полу, раскачивали пьяную панинскую мать, пихая в нее свои черные блестящие поршни с двух сторон. Сергей задохнулся от неожиданности. Негры перестали двигать мать. Она повернула лицо и убрала со лба упавшую прядь крашеных волос.

– Сбежал из лагеря, скотина? – процедила устало.

Сергей пулей вылетел из квартиры. Всю ночь до лагеря он шел пешком. Раскаленная голова его к утру остыла, и он догадался, откуда у матери на нищенскую зарплату дорогая косметика, красивые шмотки и вообще достаток в доме после ухода отца. С поразившим лагерное начальство равнодушием пережил он разборку драки и угрозу попасть в детскую комнату милиции. С таким же равнодушием он вернулся домой, когда кончилась путевка.

С тех пор до самого призыва Сергея в армию мать предупреждала его о визите очередных своих друзей, и он уходил из дома до глубокой ночи. В его душе не было ни ненависти, ни презрения. В его груди проросли зерна стыда и смирения. Письма домой с фронта он писал два раза в месяц, словно отправлял некую естественную надобность. О том, что заболел дизентерией, Сергей матери не сообщил. Не потому, что щадил ее нервы – просто установленный им самим срок для письма еще не пришел…

После выписки из госпиталя Панин вернулся в роту отупевшим и молчаливым. Жизнь еще тлела в нем. Через неделю он вместе со всеми пошел в рейд. После долгого марша на боевых машинах он отпросился у командира на пару минут.