Заражение

Сижу, по торс оголенный, со скопившемся на животе жиром, ногами под одеялом, руки веревками висят, в диссонансе. Одна минута тянется сейчас часом, мысли цельными предложениями сменяют в голове друг друга, но без какой-либо конкретики, за любую из них можно ухватиться – попробовать поймать равномерность, логичность своего сущего, – но до того не опускаюсь: пусть мчатся себе. Сосредотачиваюсь на дыхании своем, сердцебиении, что сразу помогает несколько упорядочить мыслепоток: проявляет перед внутренним взором четкую, в полуглянцевых красках фотографию из приснившегося кошмара, где я в теле Кати – девушки, зацепившей меня своими волосами – потел, резал, трудился, пытаюсь возвратиться в тот момент, когда был ею… и фантазм этот как если бы облепил разум: губы уже кажутся не своими, провожу по ним пальцами правой руки – не мои – ее – закусываю, чтобы почувствовать их вкус. Нравится. Рука опускается на торс, к ней присоединяется и другая тоже, гладят по нежной коже, по грудям, левую сжимаю в ладони, кажется маленькой. Одного про себя замечания про размер своей же груди хватило, чтобы разрушить желанный плен этого фантазма. Рушится неровными геометрическими фигурами: квадратами, трапециями, пентагонами, гексагонами, кругами… и ничего… занимает свое законное место в сознании. И с этого момента окончательно прихожу в себя: мысли – артефактами, в сознании висит легкий, теряющий четкость налет ото сна, с этим своим богатством встаю с кровати, разыскиваю слепыми от темноты глазами спортивные штаны, в которых обычно хожу дома. Много времени это не занимает: левая ступня при втором идентификационном поступе чувствует под собой таффет, за которым наклоняюсь и цвет которого пока неразличим для меня – серый подкрашен сумерками в #596D87, – потому, не садясь, натягиваю на себя поменявшие градиент штаны.

Новыми мне не кажутся, такое открытие испугало бы меня, заставило бы – опять – снова? – засомневаться в оригинальности реального, но психика, кажется, не решается гипотезу эту очертить, может оберегает?

И даже это примечание больше гипотетической ремаркой, не выговоренной, а пронесшаяся, составленная не мною, по самой окраине разума. Но если бы приметил это сам, то был бы осторожней, понял бы, что то дом, – не психика – меня спасает, его теплой утробой стены.

Подготовленный к показу низ вселяет в меня бодрость, уверенность – чувства одного спектра, – вытягивают за собой грудь, торс, жир на котором равномерно распределился по участкам на поясе, бедрах, животе, рождается желание таким и выйти в общий коридор, лишний раз лот – себя – на аукционе продемонстрировать, вызреть желания им обладать, для каждого в своем, часто перемежающемся, статусе, спросу этому дать эго подразнить, чтобы, отринув «ерунду» эту, двинуться в одиночку дальше, убеждая себя, что не имеет значения. Импульсу Эга подчиняюсь: на носочках проследую вдоль посеребристой от луны стены до двери, кою удается открыть, на, примерно, 17% повернув круглую ручку влево, оттягивая таким образом металлический язычок из высверленного, древесного гнезда. На пути преград не осталось, кроме до слепого пятна черного, выделяющегося прямо у входной двери. Чернота эта воспринимается физическим объектом (субъектом?), который я аккуратно обхожу, намереваясь пройти на кухню. Здесь, со мной вместе, гуляет сквозняк, источник которого предположением – окно на кухне, – от него встают волосы на груди, заставляя жалеть, что отказался от футболки. Поворот на кухню подсвечен тем же серебром, что и стена в моей комнате, в шаге от того, чтобы не выразить гласно благодарность Луне, заботливо подсвечивающей мне нужные (и важные) участки дороги. Вступив в рукав общего коридора, ведущего к кухне, сам освещен Луною, превращаюсь в существо из акварели, того, что ближе к выемке #ffffff в палитре, но лунная краска на мне висит всего метр, затем, не меняя угла наклона, сползает, замещаясь тенями кухни-куба, в которых остаюсь стоять. Сползаю под царапание ножек по плитке на стул, до того спинкой изогнутой прижатый к столу вплотную, и тревога, со звуком, кажущимся мне в дверь каждого соседа выдохом, формирующаяся, облекается в для печати оригинал, когда на стул опускаю задницу: уже сама сидушка скрипит под весом, делая уже виновным за возможное пробуждение соседей, но я только усугубляю виновность, подвигая стул на удобное к столу расстояние.

…И мир Роршаха полнится подобными, сокрытыми от витринного, простого, понятийного мира жертвами, изначально запрограммированными, теми же детьми, пытка чья не ограничилась эпизодами только-детства, что себя, и тем наслаждаясь впредь, мучают, живут во следах наказания, а по итогу, оказавшись на винтами в пол, с омоченной головой, вкрученном стуле, обратят, благодаря, свое последнее слово к Богу. И в кого тогда превращается этот Бог, если есть? В маске отец, Отчим, что гладит по ножке чуть ниже трусиков, параллельно за конфетку выпрашивая обещания – прийти к нему причаститься, – но ночью, пока «непослушные» спят…