Заре навстречу

- Варя, извини меня, - тихо попросил отец. И упрямо добавил: Все-таки, если ты спокойно подумаешь, я прав.

- А я хочу, - горестно воскликнула мама, - чтобы ты запомнил раз и навсегда!.. Я так стосковалась, а ты, ты просто холодный, рассудочный человек, - И вдруг кротко попросила: - Пойми меня, Петр, я очень измучилась...

Тима знает, почему мама сейчас такая нервная. Дело в том, что Эсфирь, подруга мамы, стала продовольственным комиссаром, и она командует мамой, назначив ее в какую-то фуражную тройку. Из-за этой тройки после работы на почте мама ходит ночью по городу с рабочимидружинниками и ищет овес и сено. Если мама не найдет корма для коней, то нельзя будет снарядить обозы, которые должны привезти в город хлеб, топливо, и всем будет очень плохо.

Уже больше месяца метет пурга, базары пусты.

А когда пурга кончится, наступит ростопель, город, как деревянный остров, будет окружен расквашенной снежной хлябью. Запасов продовольственных нет, значит, начнется голод. Не зря же Эсфирь сказать маме: "Сейчас, Варвара, продовольственный вопрос - главное!"

Тимы еще не было на свете, когда мама познакомилась в тюрьме с Эсфирью. И они стали на всю жизнь подругами. В то время маму все знакомые звали не как теперь - Варвара Николаевна или товарищ Сапожкова, а просто Варенькой.

Вареньке не было еще двадцати лет, но она уже дважды сидела в тюрьме и множество раз в полицейских каталажках. Она считала себя опытной заключенной.

Ухаживая в Таганской тюрьме за больной Эсфирью, говорила:

- У революционера должно быть очень хорошее здоровье. И забота о здоровье - это не личное, а партийное дело. Здесь не должно быть никакой фанаберии, нужно руководствоваться только революционной целесообразностью.

И она заставляла Эсфирь пить топленое сало. Но при всей своей внешней рассудительности Варенька держала себя со следователем вызывающе и, забывая о революционной целесообразности, говорила ему оскорбительные колкости; это привело только к тому, что обвинение против нее было составлено с большей тщательностью и суровостью, чем того стоила ее вина.

В камере она вела себя легкомысленно и беззаботно, будто впереди ее не ждал тяжелый приговор. Несколько раз в день меняла прическу, распевала песенки Беранже, и когда приходил ее черед мыть парашу, делала это с таким веселым жеманством, что даже впавшие в уныние узницы не могли скрыть улыбку.

Она сумела предупредить товарищей, чтобы для Эсфири достали теплую одежду, но сама отправилась в сибирскую ссылку в короткой модной жакетке, отороченной фальшивым каракулем, и в такой же крохотной шапочке на пышных пепельных волосах. Единственно, что удалось ей добыть для себя, это новые глубокие мужские галоши, в которые она насовала газет для тепла и для того, чтобы они не сваливались с ног.

Политических ссыльных гнали в Сибирь вместе с уголовными преступниками. Царское правительство лишило политических даже тех ничтожных прав, которыми они пользовались до 1905 года. Конвойный начальник поощрял уголовных бить и обворовывать политических.

Больше всех издевался над политическими каторжник Угорьков. Коренастый, плешивый, низколобый, он находил особое удовольствие, лениво улыбаясь, избивать человека. Он отнял у Вареньки ее глубокие резиновые галоши. Вынув из них бумагу, примерил - - оказались малы, ухмыльнулся, разодрал в клочья и выбросил в снег.

- Вы негодяй! - сказала Варенька.

- А вот обожди до ночи, я тебя до воротника разую, - пообещал Угорьков.

Но выполнить свое зловещее обещание ему не довелось. Поскользнувшись на дороге, он вывихнул ногу. Конвойный солдат бил его прикладом, и он полз на карачках.

Варенька стала кричать на солдата, присела возле Угорькова на корточки и, смотав с его вонючей ноги тряпки, с отчаянной решимостью вправила вывихнутую в суставе ступню. Угорьков взвыл от боли и ударил Вареньку кулаком по лицу. До этапа он добрел, опираясь на ее плечо.

После этого Угорьков притих. Но когда он предложил Вареньке помочь нести узелок, она сказала гордо:

- Я не нуждаюсь в ваших услугах, - и добавила с угрозой: - Если вы ко мне прикоснетесь, то вот видите, - и показала камень, который несла завернутым в платке.

- Эх, барышня, - укоризненно сказал Угорьков, - да разве ж можно так нараспашку! Доложу господину конвойному, он мне за это - благодарность, а вам плохо будет. Верить никакому человеку невозможно - пропадете!

В ссылке Эсфирь познакомилась с Федором Зубовым.

Сначала она испытывала к этому человеку только уважение, видя, с какой железной настойчивостью занимается он самообразованием, почти не выходя из нетопленной избы, питаясь только хлебом и мороженой рыбой. У него была поразительная память, но никогда он не хвастался ею, молча слушал других и только шевелил бровями, если был с чем-то не согласен.

Однажды Федор мрачно сказал:

- Вот что, товарищ Эсфирь. Вы знаете, что между нами существует культурное неравенство. Но оно, как всякое неравенство, преодолимо.

- Да, правильно, - сказала Эсфирь.

- Значит, вы согласитесь стать моей женой?