Зарево

— Я все слышала, — сказала она вполголоса. — Но не все поняла. Что вы говорили там насчет Арабыни? — спрашивала она, не сводя с него глаз.

— Арабынские дачи будем ликвидировать.

— Я это знала, — прошептала она, сразу побледнев. — Он так ревнует меня к Темиру, никогда и ни к кому не ревновал, к нему — первому. Что ж, он прав.

Они перешли к столу, где от зеркально-блестящего прибора исходил теплый спиртовой запах: синее пламя горело под кофейником.

Рувим Абрамович проглотил рюмку коньяку, выпил две маленькие чашечки черного сладкого — по-турецки — кофе и почувствовал, что согревается и освобождается от ощущения холода в этой громадной, холодной квартире. Весело и немного по-заговорщицки он сказал, нагибаясь к Анне Ивановне.

— А вы недурно провели это дело.

— Замужество? — она пожала плечами. — Вообще-то ничего не изменилось, уже два года он не отпускает меня от себя ни на минуту.

— А что говорят доктора?

— Нехорошо, если правильно понимать язык, на котором они говорят.

— Нет, вы очень удачно все это… — и он сделал округлый жест рукой, — довершили… И вовремя. Знаете, если найдутся наследники, какие-нибудь родственники… Вести процесс при отношениях, так сказать, неузаконенных было бы трудно, даже при наличии завещания…

— Наследников нет, — сказала Анна Ивановна. — Мы ведь были в Нидерландах, там у него нет ни одного родственника, и это не его родная страна, он смеется над ней. Нидерландская Индия, Ява, Суматра, Целебес — вот эти места он часто вспоминает и любит, он воевал там в молодости. Раньше он не вспоминал обо всем этом, сейчас часто рассказывает. Очень много крови он пролил — и ничего. Настоящий мужчина, куда там молодым!.. Темиркан, вот он тоже такой, только попроще… Жалостный, — сказала она, точно в забытьи, сказала по-простонародному. — Не томите меня, Рувим Абрамович, скажите: вы имеете от него хоть что-нибудь? Он обиделся, да?

Рувим Абрамович удивленно пожал плечами. Он с веселым удивлением смотрел на свою собеседницу.

— Я написал ему, он не ответил. Если он вас так интересует, я узнаю о нем и сообщу вам. Но послушайте меня, Анна Ивановна, ведь мы с вами старые приятели и даже, смею употребить это в высшей степени обязывающее слово, компаньоны. Погодите год-два, и когда все свершится, что должно свершиться, — он многозначительно и грустно кивнул в сторону комнаты, где лежал ван Андрихем, — то я, если уж вам так нравятся титулованные особы, я вам принца найду. Ну, а что наш друг Темиркан? Замуж за него выйти вы не можете: он мусульманин. В христианство он не перейдет, потому что от всей своей варварской души презирает эту для нашей грешной земли слишком благородную христианскую религию. Уж это поверьте мне, со мной он откровенен. В сущности говоря, он дикарь, правда выдающийся среди своего племени, но дикарь.

— Вот этим-то он и лучше вас всех, — грубо сказала Анна Ивановна. — И не томите меня больше, а то я сейчас скандал устрою.

Рувим Абрамович с испугом взглянул на ее бледное с красными пятнами на скулах лицо и поспешно сказал:

— Извольте. Темиркан Александрович в начале войны командовал полком и в первом же бою был тяжело ранен.

— О-ой! — шепотом произнесла Анна Ивановна, это было похоже на шипение.

— Подождите, все благополучно. Какая вы нервная! Он уже выздоровел и назначен начальником штаба кавалерийской дивизии на Кавказском фронте.

— Тяжело был ранен, да? — Она раскачивалась, держась рукой за щеку, точно у нее зуб болел.

— Да, но все прошло. Я имею деловые отношения с некиим Джафаром Касиевым, вы, может быть, помните его, тоже веселореченец. Он рассказал мне обстоятельства ранения. Его ранили вот сюда, — Гинцбург тихонько шлепнул себя по жирному затылку. — Пуля повредила челюсть и задела язык.

— Бедный, бедный… — шептала Анна Ивановна. — Но почему сзади?

— Знаете, полк состоял из его единоплеменников, а отношения у них, особенно после восстания, такие сложные.

— Поймать бы этого, кто стрелял, и пальцы отрубить, потом язык… И на мелкие кусочки! — сквозь стиснутые зубы проговорила Анна Ивановна, и Гинцбург поежился: он не любил видеть пролитую кровь и даже представлять ее себе не хотел.

«Тоже хорошая дикарка, — подумал он. — Стоят друг друга».

— Не надо волноваться, — сказал он успокоительно. — После того как мы введем вас в права наследства, вы в конце концов можете позволить себе роскошь иметь князя Темиркана в любом качестве, в каком захотите. И тогда, если даже из Нидерландов или Нидерландской Индии явится какой-либо претендент…

— Я вам говорю: ниоткуда никто не явится, — нетерпеливо сказала она.

— Но всякий человек где-нибудь родился, — возразил Гинцбург. — У него могут быть если не родные братья и сестры, то двоюродные, или там дядя, или племянники, еще какие-нибудь ван Андрихемы…

— У него никого нет. Он стал ван Андрихемом в этой Нидерландской Индии. А родился он… — она помолчала. — Мне кажется, что родился он в Германии, потому что бредит по-немецки.

И как только она это сказала, Гинцбург вдруг понял, что она права, что никем, кроме как немцем, он быть не может.