Зарево

— Это мы с Лизой, когда время есть, вслух читаем, — сказал Антон, вернувшись в комнату и увидев, что Константин держит в руках «Тиля Уленшпигеля». — Конечно, конспирация была у этих товарищей гезов, — показал он на книгу, — прямо сказать, из ольхи рубленная, и мы бы при теперешнем полицейском внешнем наблюдении с этим фламандским криком петуха и жаворонка, вместо пароля и отзыва, мгновенно засыпались. Но по своим временам они были боевые ребята, — одобрительно постукивая по книге, говорил Антон. — Это Лиза принесла, она всегда хорошую книгу найдет. Мы с ней «Детство» Горького вслух прочли. Ах, какая книга!.. Главное, что жизнь без всякого обмана показана: драки, всякое жульничество, слепая злоба, жадность маленьких паучков, вроде этого дедки Каширина. А ведь все равно, и злоба берет на него, тирана, и любишь его… Помогать людям хочется — всему человечеству — веришь? Да, Горький… Лиза тут интересно говорила.

— Ну, теперь давай рассказывай про Лизу свою.

— Лизу? — переспросил Антон с оттенком самодовольства. — Соколова Елизавета Андреевна. Жена моя. Она в этой комнате живет. Разве Борис тебе ничего не говорил?

— Нет, он говорил, что ведет меня к тебе.

— Великий конспиратор! — усмехнулся Антон. — Лиза — это, я тебе скажу, такая девушка, такого ума и такой крепкой хватки!.. У-у!

— Есть русская поговорка: «Умный хвалится отцом-матерью, а глупый — молодой женой», — шутливо сказал Константин, обращаясь к Буниату.

Но Антон на шутку ответил с полной серьезностью:

— А как же мне, Костя, не похвастать своей Лизой? Ведь она тоже у нас здесь, у заставы, родилась и выросла и с четырнадцати лет пошла работать. А когда после начала войны организовался дамский комитет помощи больным и раненым, то собрали они общее городское собрание. ЦК послал именно Лизу на их большое собрание, в доме графини Паниной. Всякого было на этом собрании напущено шовинистического дурмана и тумана, а Лиза так сказала насчет этой войны, что дамочки — кто в слезы, кто кричит, кулаками машет. А потом говорят: «Большевики нас обманули, вместо работницы прислали переодетую курсистку». Лизавету мою за курсистку приняли, так-то! — сказал он с гордостью. — Ведь мы с ней в начале войны чуть в Вену на партийный съезд и на международный социалистический конгресс не тронулись, — понизив голос, рассказывал Антон. — И вот, знаешь, как мы по-немецки говорить научились? Ей труднее дается язык, мне — легче, а она говорит свободно. А почему? «А потому, что я, говорит, все время упражняюсь: куда иду или в трамвае еду, все время сама с собой разговариваю по-немецки»…

Антон рассказывал, Константин слушал с интересом и вниманием. Ему до сих пор не приходилось встречаться с такими девушками. Он знал или девушек из учащейся молодежи, особенно курсисток, — некоторые из этих девушек самоотверженно отдавали свою молодость и все свои силы на борьбу за дело рабочего класса. У рабочих-революционеров, таких же, как Антон, по большей части были преданные жены, верные подруги. Но та, о которой рассказывал Антон, была для Константина явлением новым. Поднявшись из рабочей среды, Лиза шла рядом с мужем, порой даже, видимо, опережая его, женщина-боец, женщина-товарищ, с твердой поступью революционерки.

И, слушая Антона, Константин все вглядывался в гравюру, висевшую в углу, где место обычно иконам, — на ней изображена была могучая, широкоплечая девушка. Сложив большие, скованные цепями руки на сильных коленях, она, сидя на земле и гордо выпрямившись, точно всматривалась в окружающую ее тьму. Это была Жанна д’Арк в темнице. Но Константин невольно представил хозяйку комнаты в этом облике, с полным гордости и мужества, устремленным вдаль взглядом.

— Что же ты, Антоша, друг милый, хочешь лишить меня последнего родительского благословения? — раздался женский голос, глуховатый и ласковый.

— Самовар! — воскликнул Антон, вскочив с места.

— Теперь уж не тревожься, еще не распаялся.

Она ничем не походила на Жанну д’Арк. Это была худощавая веселая девушка в английском, строгого покроя, костюме с белыми воротничком и манжетами. Щурясь и отстраняя лицо от пара, она на вытянутых руках внесла в комнату брызгающий и отчаянно шумящий самоварчик и поставила его на пол.

— И поднос даже не приготовил. Эх, ты! Вот и пускай вас таких, беспаспортных, в квартиру! — весело говорила она, изображая голосом кого-то, видимо ей очень хорошо знакомого, может быть даже родного, и приветливо улыбаясь Буниату. И тут она увидела Константина.

Лицо ее было худощаво, без румянца — обычный петербургский цвет лица. Темные глаза пристально вглядывались в Константина, темные брови хмурились, тонкие подстриженные волосы разлетались из-под гребешка, обрамляя это лицо, характерное, нервное лицо городской интеллигентной девушки-труженицы или учащейся. Но Константину подумалось вдруг, что если бы накинуть пестрый платочек на эти тонкие русые волосы, сразу такой девушке было бы место у любого деревенского плетня.