Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека

В суровую зиму 1919 года среди обширных и плохо топленных палат Харьковской губернской земской психиатрической больницы невольно обращала на себя внимание оригинальная фигура больного. Собственно, это не был обычный пациент так называемой Сабуровой Дачи – он находился в числе тех, о которых специалисты должны были дать свое заключение, позволяет ли им состояние нервно-психического здоровья быть принятым на военный учет или нет. Высокий, с длинными и тонкими конечностями, с продолговатым лицом и серыми спокойными глазами, он кутался в легкое казенное одеяло, зябко подбирая большие ступни, на которых виднелось какое-то подобие обуви. Задумчивый, никогда не жалующийся на жизненные невзгоды и как будто не замечавший лишений того сурового периода, тихий и предупредительный, он пользовался всеобщей любовью своих соседей.

Передо мною был Велимир Хлебников – писатель для писателей, как говорит В. Шкловский, от которого пошли Маяковский, Асеев, Пастернак, влияния которого не избегнул даже буйный Есенин.

Его беспокойная судьба занесла его в Харьков, и о нем встал вопрос, как и о каждом гражданине в тот тревожный 1919 год, насколько он подходит к военной службе. Врачи послали его в психиатрическое учреждение. Мой новый пациент как будто обрадовался человеку, имеющему с ним общие интересы, он оказался мягким, простодушно-приветливым, и с готовностью пошел навстречу медицинскому и экспериментально-психологическому исследованию. Я не ошибусь, если скажу, что он отнесся к ним с интересом. Прежде всего он рассказал мне историю своей семьи, и так, как это и нужно было для врача.

Он происходил из семьи с наследственно-психическим отягощением. В роду были и душевнобольные, и чудаки, и оригиналы. Один из братьев матери страдал депрессивной формой какого-то психоза. Другой – дядя, будучи морским офицером, категорически отказывался от какого-либо плавания и достиг большого служебного положения, редактируя специальный журнал. Был известен как выдающийся полиглот. Был страстным любителем птиц. Его, как в свое время композитора Глинку, окружали в квартире целые стайки птиц. Особенно он любил попугаев. Когда пришли годы революции с последующими экономическими затруднениями, он никак не мог приспособиться к изменившимся обстоятельствам Ленинграда и погиб от истощения среди своих попугаев.

Родители поэта имели пять человек детей. Один из сыновей изучал артиллерию, готовился к научной деятельности и рано погиб от душевного недуга. Одна из сестер поэта была зубным врачом и, по его словам, придавала своей профессии какой-то особый характер мистического служения человечеству, чем производила странное впечатление на окружающих. Другая сестра работала как художница во Флоренции и выставляла свои работы за границей. «Все мои братья и сестры, – сказал мне поэт, – имели какие-то психические препятствия к браку».

Поэт родился по счету третьим, преждевременно-недоношенным, у него была кормилица. Вырос в глухой, лесистой местности – его отец был чиновником Удельного ведомства в Каринском округе. Он помнит себя застенчивым мальчиком, склонным к уединению. Во все периоды жизни он был далек от обывательской тишины и порядка. Именно про него, наверное, не говорили, что он «мальчик как мальчик» или что у него все «suo anno». У него все было не «как у людей». Конечно, этот уход от обычных норм существования был патологическим, но отмеченным талантом.

Немного рахитичный, он в общем развивался правильно. В детстве почему-то «стал нюхать эфир с удовольствием». В отрочестве у него прошла полоса религиозных мечтаний. Однако уже в это время «стрелка его характера», – можно сказать, повторяя слова Локка, – «всегда склонялась в ту сторону, в которую ее из начала направила природа», – он обнаружил наклонность к математике, физике и логике. Поступив в третий класс гимназии, учился легко и кончил ее хорошо в 17 лет, но на этом и кончились успехи его официального обучения. По окончании гимназии начинаются его университетские скитания с факультета на факультет – первый год он был на математическом факультете, 3 года на естественном и один год на филологическом в Петербургском университете. Его отношение к университетским занятиям приблизительно таково, как и Блока, но еще своеобразнее. Он везде работает, но «по-своему». «Никогда не мог заставить себя держать экзамены» – так он мне заявил об этом периоде жизни.